– Леррис, ты часом не ослеп? Этот конец вгрызается в дерево. А здесь... полюбуйся... давление сместило бордюр...
Ну, может, и сместило, но самую чуточку, сразу не углядишь. А углядевши, нетрудно и подправить: всего-то и дела, что чуток подшлифовать другой край песочком. После такой доводки моей оплошности не заметит никто, кроме самого дядюшки... ну, и может быть, того, кто покупает мебель для личных покоев императора Хамора.
– Леррис, ты прекрасно знаешь, что дерево не терпит насилия. Прекрасно знаешь, но предпочитаешь об этом не думать! Сколько можно твердить, что ты работаешь с деревом, а не ПРОТИВ него?!
Мне оставалось лишь стоять и помалкивать.
– Пойдем-ка в дом, Леррис, – со вздохом промолвил дядюшка. – Нам надо серьезно поговорить.
Перспектива серьезного разговора меня ни чуточки не увлекала, однако понимая, что отвертеться не удастся, я последовал его примеру: снял кожаный фартук и разложил по полкам инструменты.
Покинув мастерскую, мы пересекли гладко вымощенный внутренний двор и вошли в комнату тетушки Элизабет, которую та почему-то именовала гостиной. Почему – я так и не понял. Как-то раз даже спросил у нее, но она лишь улыбнулась и отшутилась. Сказала «а почему бы и нет?» или что-то в этом роде.
В «гостиной» был накрыт стол: два заиндевелых стакана с холодным питьем, блюдо с несколькими аппетитными ломтями свежеиспеченного хлеба, сыр и нарезанные дольками яблоки. От хлеба еще поднимался ароматный пар.
Дядюшка Сардит уселся на стул поближе к кухонной двери, я же устроился на другом. Вид накрытого стола почему-то встревожил меня еще больше, чем дядюшкино настроение.
Гораздо больше.
Тихий звук шагов заставил меня поднять глаза. Дядюшка Сардит поставил свой стакан – пунш из замороженных фруктов – и кивнул тетушке Элизабет. Она – стройная, высокая, со светлой кожей и песчано-русыми волосами – походила на моего отца. Дядюшка был жилистым, коренастым, с седеющей шевелюрой и коротко постриженной бородкой. Но сейчас их роднило то, что оба они выглядели виноватыми.
– Ты прав, Леррис, – с порога заявила тетушка, – мы и впрямь чувствуем свою вину, наверное, потому, что ты сын Гуннара.
– Но это ничего не меняет, – добавил дядюшка. – Не будь ты нам племянником, перед тобой все равно встал бы тот же выбор.
Я отпил глоток пунша, чтобы ничего не говорить, хотя видел, что тетушка мою уловку прекрасно поняла. Она всегда все понимала – в точности, как мой отец.
– Ты угощайся, паренек, – сказал дядюшка. – Ешь, пей, а я пока изложу тебе суть дела. Ну а пропущу что, так Элизабет дополнит.
Он откусил хлеба с сыром, запил глотком пунша и продолжил:
– Не знаю как тебе, а мне магистр Кервин втолковал, что наставник всегда в ответе за то, как постигает ремесло его ученик.
Я взял хлеба и сыра, не понимая, к чему он клонит. Ясное дело, что наставник в ответе за ученика. Было бы о чем толковать.
– Однако он, надо думать, не говорил тебе, что наставник должен также определить, пригоден ли вообще ученик к ремеслу, либо же ему предстоит выбор между изгнанием и гармонизацией опасности.
– Изгнанием?..
– Видишь ли, Леррис, – вступила в разговор тетушка Элизабет, – у нас на Отшельничьем нет места для расхлябанности и вечной неудовлетворенности. Скука, неспособность сосредоточиться, нежелание вкладывать всего себя в свое дело – все это прокладывает хаосу путь на остров.
– Таким образом, Леррис, тебе предстоит сделать выбор. Что ты предпочтешь – пройти гармонизацию или покинуть Отшельничий? Навсегда.
– Только из-за того, что меня не увлекает ремеслом из-за того, что я чуточку пережал доску? И из-за этого мне придется выбирать между гармонизацией и ссылкой?
– Не совсем так. Дело даже не в самой скуке и уж конечно, не в том, что ты допустил просчет. Но и за тем, и за другим стоит нежелание вкладывать в работу всего себя. Пойми, оплошность не так страшна, если допустивший ее человек старался как мог и сделал лучшее, на что способен. Работа, пусть далекая от совершенства, будучи выполненный со всем возможным прилежанием, не считается небрежной. Разумеется, при том условии, что ее несовершенство не причинит никому вреда, – когда тетушка произносила эту тираду, глаза ее горели, и она, как мне показалось, стала еще выше ростом.
Я отвел глаза в сторону.
– Можешь ли ты сказать, что честно и радостно вкладывал всю душу в обучение, стремясь достичь совершенства в мастерстве плотника, столяра и резчика по дереву? – спросил дядюшка Сардит.
– Нет, – буркнул я, зная, что врун из меня никудышный. Хоть и попробую соврать, так тетушка Элизабет мигом раскусит.
– Ну а если ты продолжишь учиться – что-нибудь изменится?
– Нет.
Я и сам не заметил, как и когда мне удалось умять кусок хлеба с сыром. Видать, как-то успел, коли его уже не было ни в руке, ни во рту. Я отломил новый. И отпил пунша, чтобы смочить пересохший рот. Охлаждаться не требовалось – меня и без того пробирало холодом.
– И что меня ждет? – спросил я между глотками.
– Если ты выберешь гармонизацию, Мастера займутся твоим обучением. Они будут работать столько, сколько потребуется, чтобы подготовить тебя к испытанию, а потом ты получишь задание и не сможешь вернуться, покуда его не выполнишь.
– Ну а выбрав изгнание, ты просто покинешь остров и не сможешь вернуться никогда, если только не получишь особого дозволения Мастеров. А такие дозволения если и даются, то чрезвычайно редко.
– И все это только из-за того, что у меня не оказалось особого интереса к ремеслу? Из-за того, что по молодости лет я еще не нашел себя? Из-за того, что мои изделия несовершенны?
– И опять же нет, – вздохнула тетушка Элизабет. – В прошлом году Мастера отправили в изгнание пятерых умельцев, каждый из которых был самое меньшее вдвое старше тебя годами. А на гармонизацию согласилось около дюжины людей, разменявших не то что третий, а и четвертый десяток.
– Ты что, серьезно?
Да уж серьезней некуда.
Я и сам понимал – тетушка не шутит. Да и говорила в основном она, а дядюшка, вроде бы собиравшийся вести разговор, больше кивал, поддакивал да вставлял фразы. У меня возникло странное ощущение, будто моя разлюбезная тетушка Элизабет только прикидывается обычной домохозяйкой.