Почерк у Жени был по-восточному витиеватым, но с крепким, мужским нажимом.
ГЛАВА 7
«Еврокласс» работал по принципу «утром деньги — вечером стулья», причем процесс был отлажен до тонкостей. Стоило только Прохорову оплатить предстоящее лечение, как к матери пожаловал диагност — вальяжный, с бородкой а-ля черт, на белом «форде-транзит», а уже к вечеру ее определили на новое место. В однокоечную палату с двумя окнами, телевизором, холодильником и свежими цветами в вазе. С приборами дистанционного контроля, кондиционером и персональным сортиром. Сестры приветливо улыбались, санитары никого не посылали на хрен, а лечащий врач держался с Прохоровым сочувственно-уважительно:
— Пожалуйте сюда, Сергей Иванович, все, что в наших силах, Сергей Иванович, причин для беспокойства нет, Сергей Иванович.
Как в голливудской мелодраме: да, сэр, нет, сэр, наше вам с кисточкой, сэр. Блин!
Было уже часов восемь, когда Прохоров отчалил из «Еврокласса» в родные пенаты. Вечер был тих и приятен, а главное — свободен: мордобоя сегодня не намечалось. Гуляли пары, желающих прокатиться было хоть отбавляй, но Тормоз теперь был гордый. После всех финансовых манипуляций у него оставалось еще долларов триста. По пути он купил жратвы для Рысика, дюжину трусов для родителя и, плотоядно ухмыльнувшись, упаковку классных, ребристо-усатых презеров для Жени. Представив вдруг ее улыбку, загадочно-лукавую, куда там Джоконде, он задумчиво почесал затылок: «Прямо Блок, блин, прекрасная незнакомка. Непонятная она, эта Женя, хрен проссышь. А ведь знакомы уже два дня…» И грозно сдвинул брови — хватит ходить вокруг да около, действовать пора.
Дома все было по-прежнему. Пахло блевотиной, в воздухе носились легионы мух, Рысик был голоден, а Прохоров-старший пьян. Тормоз вздохнул и, осчастливив животное печенью, а отца родного — исподним, принялся бороться с насекомыми. Начал, как всегда, издалека. Вытряхнул Рысиково дерьмо из балконных ящиков (в теплое время года зверь гадил исключительно на природе), не поленившись, сходил на улицу и, украв у детей пару ведер песка, основательно освежил кошачьи удобства — хватит надолго. Затем закрыл все двери, взял мухобойку и устроил цокотухам тридцать седьмой год. Рысик участия в военных действиях не принимал, обернувшись хвостом, он мирно почивал в кресле. Какие могут быть сражения после фунта телячьей печени!
Мухи наконец капитулировали, и, удовлетворенно оглядев поле боя, Серега. отправился под душ. Мылся, брился, пшикал на все места дезодорантом, однако, оглядев себя критически в зеркало, нахмурился — хорош! Тем не менее позвонил Жене и напросился по-соседски на чашку чая, — плевать, с лица воды не пить. Мужик, даже если чуть лучше черта, уже красавец. Главное — чтоб хрен стоял и деньги были, а пока — тьфу, тьфу, тьфу — имеется и то и другое…
К чаю он купил торт «Поморский», увесистый, как льдина, убить можно, коробку вишен в шоколаде и несколько самоуверенно бутылку «Амаретто», оригинального, с инструкцией по составлению коктейлей.
— Привет, Сергей Иванович. — Открыв дверь, Женя просияла, и на щеках ее обозначились ямочки. — Как дела?
Дела у Прохорова были так себе. Ребра болели, рот все еще открывался с трудом, а вчера вдобавок ему конкретно заехали по губе, отчего она стала как у зайца — рельефной и раздвоенной. Это не считая лилового бланша справа и подраненного уха слева. В общем, красавец ангорский…
— Нормально. — Серега протянул хозяйке торт, сверху взгромоздил коробку вишен и, подмигнув, покосился на бутылку. — Как?
— Весьма кстати. — Женя выдала гостю тапочки, совершенно новые, аккурат его размера, и потянула за собой на кухню. — Знакомься, это Виктория, подруга дней моих суровых.
Подруга была очень даже ничего: натуральная блондинка интеллигентной, очкастой наружности, пожалуй, чересчур изящная. Одета она была дорого и со вкусом, держалась дружески и делала вид, что не замечает прохоровских ран.
— Очень приятно, Сережа. Я Вика. — Она улыбнулась и в продолжение начатого разговора посмотрела на Женю. — И все-таки, как ни крути, а в Пикассо что-то есть, особенно периода кубизма. А вы, Сережа, какого мнения?
— Мне больше голубой нравится. — Смущенно кивнув. Тормоз открыл «Амаретто» и принялся разливать по рюмкам, — интеллигенция, блин, небось старая дева из профессорских дочек…
Сам он пить не стал, завтра снова в бой, а вот дамы отказываться и не подумали. Легко приговорили «Амаретто», запили чаем и, вспоминая «школьные годы чудесные», исполнили балладу про Му-му, очень мелодично, на два голоса. Затем выпили шампанского и спели про Му-му на бис, а когда опустела бутылка с «Ахтамаром», Вика уронила гитару и вытряхнула из сумочки «Данхилл»:
— Странно, там бросаю, а здесь не могу. Мать мою за ногу…
Курила она с наслаждением, крепко затягиваясь, красиво держа сигарету вытянутыми пальцами, полуприкрыв глаза, элегантно выпускала вверх дым из породистых, четко очерченных ноздрей. Было очевидно, что ей глубоко плевать на то, о чем Минздрав предупреждает.
— А где это — там? — Проскучавший весь вечер Тормоз вяло отхлебнул чаю и заставил себя улыбнуться. — Ты, Вика, просто женщина-загадка. Фата-моргана настоящая…
— Где? — Та вдруг рассмеялась, громко, с неожиданной пьяной злостью, от ее манерной интеллигентности не осталось и следа. — В Чухонке, милый. Я там в профсоюзе состою. В блядском. — Глянув на поперхнувшегося Серегу, она глубоко затянулась, так что сигарета затрещала. — А ты говоришь, фата-моргана. Знаешь, есть такое слово старинное — «блядь»? Из всех матерных оно одно русское, раньше означало «неправда». Это я тебе как филолог говорю. А нынче смысл у него один — блядь, и все тут.