«А впрочем, ну их всех в жопу, и того, и другого». Фон Третнофф надел свободную, в мелкую полоску пижаму, погасив свет, залез под одеяло, расслабленно вытянулся. Так, собирая в комок всю свою волю, он лежал довольно долго, постепенно пульс его замедлился, дыхание исчезло, сердце стало биться редко и почти неуловимо — наступило торможение всех функций организма. Именно из подобной неподвижности тела рождается истинная свобода духа. Фон Третнофф вдруг почувствовал свежесть речной прохлады, руки его ощутили шероховатый гранит набережной, впереди на фоне предзакатного неба высветился купол Исаакия, красные всполохи солнца весело играли на глянцевой позолоте. По Неве, разводя чуть заметную волну, плыл маленький буксир, черный дым стлался над водой, ветер парусил флаг на мачте, шелестел кронами деревьев у здания Адмиралтейства. Осенний ленинградский вечер. Только это не Ленинград, и даже не Петроград, город на Неве снова называется Петербургом, все возвратилось на круги своя. Фон Трет-ноффу внезапно бросились в глаза крупные буквы на афише: «Экстрасенс Лаура Гревская», тут же он очутился в переполненном концертном зале, и на него надвинулось вплотную лицо женщины на сцене, — черт побери, неужели это его Хильда! Но это невозможно — все фотографии дочери мертвы, чудес не бывает. Все верно, это не Хильда, это ее дочь, ритуал черной мессы даром не пропал…
Фон Третнофф пошевелился, лицо его стало розоветь, мертвенная холодность трупа сменилась мерным биением жизни — послышалось негромкое дыхание безмятежно спящего человека.
Утром фон Третнофф пробудился с каким-то ощущением приятной неопределенности, в таком настрое обычно ждут подарков на день рождения, а уже к концу бритья у него возникла твердая уверенность, что сегодня случится что-то очень важное. «Ну-ну, посмотрим». Он усмехнулся, облил щеки «Шипром» и, не торопясь, принялся одеваться: рубашка, брюки без ремня, брезентовые тапки без шнурков, фланелевая фуфайка. Простенько и со вкусом, все казенное, пропитанное запахом карболки и тюрьмы. Завтракал фон Третнофф творожной бабкой со сметаной и сгущенкой, бутербродами с сыром, семгой и ветчиной, пил кофе с топлеными сливками и сладкими булочками. На обед заказал икру, расстегайчиков, окрошку с осетриной, миноги и охотничьи колбаски, а на вечер после ужина Веру и Марьяну — старые шкуры, проверенные.
Прислуживавший за столом сержант косился на арестанта с опаской, в его коротко стриженной ушастой голове роем носились мысли: «Из бокса никого не выпускать; на провокации не поддаваться; в контакт не вступать». Молодец, изо всех сил пытается дать себе негативную установку. Экий дурачок, — фон Третнофф мог бы с легкостью внушить не только ему, всем — охранникам, часовым, вертуха-ям, — что он, к примеру, сам Отец народов, и беспрепятственно пройти все КПП, только вот дальше что? Как насчет укольчика ровно в десять ноль-ноль? Ловко все придумано у чекистов, умеют они поставить человека раком. Зашьют в ягодицу контейнер со смертельным препаратом, и, если дважды в сутки не вводить противоядие, всенепременно загнешься в страшных корчах. Помнится, фон Третнофф по первости не внял предостережениям, решил показать характер — убежал, однако нейтрализовать отраву не смог, еле откачали. Будь, конечно, у него под рукой рукопись де Гарда, срал он на все эти чекистские премудрости, однако пожелтевшие листы пергамента остались там, на свободе, в тайнике старинного бюро. Как ни крути, а чтобы делать золото, надо, черт побери, иметь золото! Великий аркан магии предполагает в каждой операции наличие трех планов — ментального, астрального и материального, и во всех трех нужны опорные точки — сгустившиеся проявления высших эманации, ну а уж на страницы древней рукописи можно опираться без опаски. Когда-то именно благодаря ей изменилась вся жизнь фон Третноффа: он стал богатым и знаменитым, отмерил себе долгий век, заклав жену и обеих дочерей, снискал расположение Хозяина Тьмы для своей преемницы — внучки. Все бы и дальше шло как по маслу, если бы тогда, в тридцать восьмом, он не предсказал другому Хозяину скорое нападение Германии, это в период-то горячей немецко-советской дружбы! Теперь вот сидит в двухкомнатной клетке, жрет калорийный наркомовский паек и пользует дешевых гэбэшных девок. Впрочем, попадаются очень даже ничего.
«Только не поддаваться. Врешь, не возьмешь». Сержант, настороженно оглядываясь, увез столик с объедками. Галифе были ему велики, висели складками, и казалось, что чекист от волнения наделал в штаны. «Ты кати давай, кати». Усмехаясь, фон Третнофф опустился в кресло, раскрыл наугад «Вишну Пураны», прочитал: «Имущество станет единым мерилом. Богатство будет причиной поклонения. Страсть будет единственным союзом между полами. Ложь будет средством успеха на суде. Женщины станут лишь предметом вожделения. Богатый будет считаться чистым. Роскошь одежды будет признаком достоинства».
«Наивные индусы, режут правду-матку, кому это нужно? — В глазах фон Третноффа появилась скука. — Учились бы, что ли, у евангельского кумира, вот был дока праздного словоблудия, непревзойденный мастер недомолвок, аллегорий и притч!» Он отложил в сторону «Вишну Пураны», открыл Ветхий Завет, коротко рассмеявшись, прочел: «А народ, который был в нем, вывел и умерщвлял их пилами, железными молотилами и секирами, так поступал Давид со всеми городами…»
Если настольной книгой Ленина была монография Густава Лебона «Психология толпы», Сталин на досуге изучал труд Никколо Макиавелли «Государь» и творение флотоводца Мэхэна «Господство на море», то Людвиг фон Третнофф обожал перечитывать священные писания и выискивать в них двусмысленные места. Suum cuique — каждому свое.
Ровно в десять дверь открылась и вошла медсестра в сопровождении охранника.
— Доброе утро.
Выправка у нее была военная, а глаза пустые и развратные.
— Это кому как.
Фон Третнофф спустил штаны, с мрачным видом улегся на живот, — укол болезненный, вся задница сплошной синяк. Подождите, граждане чекисты, все вам отольется: и пятнадцать лет неволи, и ботинки без шнурков, и эта сука с десятикубовым шприцем…
Когда медсестра ушла, фон Третнофф глянул на часы, потер зудящую ягодицу и принялся набивать трубку, старинную, хорошо обкуренную, такой цены нет. Скорее бы одиннадцать, что ли, время выхода на общественно полезные работы. Интересно, на каком поприще сегодня его задействует любимое отечество? Чего изволите? В угадайку сыграть, в прятки или в душу кому нагадить? Однако вспомнили о нем только перед самым обедом, — в бокс вошел дежурный по корпусу, за его спиной маячил шкаф в габардиновом мантеле.
— На выход.