— Ну все, любимая, приехали, вылезай. — Отстегнув Женю от кресла, Прохоров выволок ее из машины, легко поднял на крыльцо, бережно поставил и нажал кнопку звонка. — Давай, на горшок и спать.
Корнецкая, не открывая глаз, кивала, обеими руками уцепив Прохорова за локоть, сильно раскачивалась, словно молодая поросль на ветру.
— Господи, какие же мы сладкие! — Дверь открыла сама Верок, веселая, раскрасневшаяся, в небрежно накинутом халатике. — Сереженька, ай-яй-яй, зачем же ты так накачал бедную девушку? Ну-ка, давай ее сюда, на диванчик, пусть поспит, не тащить же через весь дом.
Глаза ее отливали неестественным блеском, ноздри раздувались, припухшие губы были как бы обветрены.
Вдвоем они довели Женю до спальни, и Верок принялась снимать с нее пальто, костюм, блузку, колготки, белье, в чем мать родила уложила в постель, накрыла одеялом, нежно провела рукой по щеке:
— Спи, моя ласточка. — Чувствовалось, что процедура раздевания чрезвычайно ее взволновала.
— Ну ладно. — Прохоров развернулся и пошел было на выход, но Верок внезапно придержала его, голос ее стал хриплым:
— Слушай, а нюхнуть не хочешь? Классный кокс, Зануда подогнала. Можно разбодяжить, ширнемся. Пойдем, а? Нас там три скважины, без болта живьем не обойтись.
На ее губах застыла призывная усмешка, глаза светились искушенностью много чего повидавшей самки.
— В другой раз, подруга, в другой раз. — Ухмыльнувшись, Прохоров отстранился, скучающей походкой вышел на улицу. — Бр-р-р…
С озера тянуло холодом, промозглой свежестью, волглый лед напоминал о зиме. Передернув плечищами, Прохоров сел в машину, включил погромче радио «Шансон», прибавил газу, поехал. У ближайшего таксофона он остановился, по памяти набрал номер, долго ждал, пока поднимут трубку.
— Привет, это я.
— Ты знаешь, сколько времени?
— Разве ты мне не рада?
— Ужасно! Водки купи, раз уж разбудил, и не тяни кота за хвост, мне с утра на работу.
— Лечу, радость моя. — Прохоров повесил трубку, сел за руль и неспешно поехал по пустынному шоссе.
Тихо шуршали шины, слепили дальним несознательные встречные, по радио на всю катушку пел Розенбаум:
Одинокий волк — это круто…
Эпилог
Напольные, в рост человека часы глухо пробили десять раз — время было завтракать. Сразу же с завидной пунктуальностью в дверь постучали, и раздался мелодичный голос Клавдии Ивановны:
— Владимир Матвеич, кушать подано. — Будто серебряный колокольчик прозвенел.
— Иду, иду. — Отложив лупу, господин Виленкин бережно опустил в футляр двойной золотой денар времен Сасанидской династии и следом за домработницей направился в столовую. Ох уж эта Клавдия Ивановна! Всем хороша, и телом, и воспитанием, и чистоплотна опять-таки — в квартире ни пылинки. Да, будь он лет на двадцать помоложе… Хотя теперь есть какое-то новое средство, «Виагра», действует, говорят, исключительно. Надо, надо попробовать, тряхнуть стариной…
Столовая, впрочем, как и вся квартира, являла собой смешение стилей, времен и традиций. Секретер работы Жана Анри Ризенера соседствовал с резным двухъярусным буфетом, изготовленным в мастерской Иль-де-Франса, всю стену занимала эльзасская, с бандеролями, объясняющими сюжет, тканная золотом шпалера, над большим бюро Давида Рентгена красовалось медное, выполненное в технике гризайли — белой эмалью на черном фоне — блюдо мэтра из Лиможа Пьера Куртейса. Наследие старины глубокой, вещи редкие, цены немалой. Хотя, что греха таить, в свое время, достались они Владимиру Матвеевичу совсем недорого, так, мука, крупа, чаи да сахары. К примеру, вот этот дивной сохранности Хальс обменян, дай Бог памяти, на плитку шоколада, макароны и банку тушенки. Что ж, каждый выживал как мог, блокада. Правда, харч тому профессору впрок не пошел, помер он вскоре, обожрался, видно" с голодухи. Мог бы и сразу отдать, за так. Да, те времена уже не вернуть, а жаль. У товарища Жданова была специальная команда, ходили по квартирам, прибирали все ценное, а у товарища Виленкина был человечек в той команде. Упокой Господь его грешную душу, даром что из чекистов и жаден был сверх меры…
«Да, увы, все проходит». Владимир Матвеевич уселся за дубовый стол с резными, в виде атлантов, ножками и неторопливо положил в рыночный творог рыночную же, желтоватую, сметану. Подумал, добавил абрикосового джема и, размешав, принялся работать чайной ложкой. Вкусно, черт его дери, и для сосудов, говорят, творог первое дело, чтобы никаких, там тромбов. Потом Владимир Матвеевич пил чай с бутербродами — двойными, с сыром и ветчиной, отдал должное ватрушке с изюмом, а завершил завтрак зеленым яблоком, способствующим пищеварению.
— Мерси. — Благосклонно глянув на прислугу, он поднялся, сдержанно рыгнул, помассировал выпятившийся живот. «Завтра же надо будет узнать насчет этой „Виагры“. Вино от времени только крепчает, старый конь борозды не испортит»…
— Владимир Матвеич, я в магазин, хочу курицу купить. — Клавдия Ивановна ловко собрала грязную посуду, легко ступая по наборному паркету, понесла поднос на кухню. — Как раз гатчинских должны подвезти, полупотрошеных. Я ненадолго.
Ее плотные ягодицы заманчиво перекатывались под широкой юбкой.
— Конечно, конечно. — Господин Виленкин воровато отвел глаза, сглотнул. «До чего же верно сказано, не хлебом единым жив человек. Интересно, сколько стоит эта „Виагра“? Ох, сейчас все так кусается…»
Некоторое время он бесцельно, для успешного пищеварения, побродил по комнате, нежно погладил серебряный, с чеканкой, кувшин работы мастера из Аугсбурга Лоренса и наконец отправился к себе в кабинет, любоваться золотым пантикапейским кратером. Клавдия Ивановна между тем вымыла посуду, оделась и, справившись с многочисленными хитроумными замками, вышла на лестничную клетку.
«Опять по углам нагадили, ну и район». Держась за перила, она принялась спускаться по осклизлым ступеням и внезапно встретилась глазами с белокурой, необыкновенно красивой женщиной, та стояла на площадке второго этажа и едва заметно улыбалась. Тут же что-то мягко ударило Клавдию Ивановну в голову: не говоря ни слова, она отдала незнакомке ключи и все так же молча, не оборачиваясь, вышла на улицу. Двигаясь словно во сне, она побрела куда-то все дальше, дальше по людному хитросплетению шумных питерских улиц.
— Погуляй, полезно. — Глянув ей вслед сквозь замызганное оконце, блондинка поднялась на лестничный пролет и умело, словно заправская домуш-ница, принялась орудовать ключами, — две двери, полудюжина замков. Без особых хлопот очутившись в прихожей, она прошла в гостиную, с видом знатока оценила гравюры Дюрера и уже в столовой встретилась с хозяином, привлеченным звуком ее шагов.
— Спать! — Мгновенно веки Владимира Матвеевича смежились, не издав ни звука, он медленно опустился на пол, тонкие губы его расплылись, послышался мощный, заливистый храп.
«И это est homo?» Блондинка переступила через недвижимое тело и стала с интересом осматривать квартиру, наконец она остановилась у бюро работы мастера Рентгена, откинув крышку, повернула миниатюрного, служащего украшением бронзового сфинкса. Внутри что-то щелкнуло, и под галант-нейшие звуки менуэта открылось секретное отделение — щель в три пальца толщиной, отделанная красным деревом. Блондинка сунула в нее ладонь, нащупав тайный винт, с усилием нажала, и тотчас же ей в руку упали свернутые трубкой листы, от пожелтевшего пергамента шел резкий трупный запах. Снова заиграла музыка, щель медленно исчезла за бронзовой накладкой, беззвучно повернувшись, сфинкс занял свое место, — мастера Рентгена недаром называли кудесником из Нейвида.
«Настоящее немецкое качество!» Блондинка закрыла крышку, сунула добычу в кейс и, задержав свой взгляд на подлиннике Писсарро, направилась по коридору на выход. На улице ее ждал черный шестисотый «мерседес», за рулем сидел широкоплечий человек нордической наружности с непроницаемым выражением лица.
— Чувствую, что ты не ошиблась, Норна!
— Порядок. — Блондинка элегантно устроилась с ним рядом, на переднем сиденье, похлопала по кейсу. — Настало время, Отто, разбрасывать камни.
— О да, они полетят далеко, — широкоплечий выпятил тевтонский подбородок, серые глаза его сузились, — словно из жерла вулкана.