В дверь постучали, и в комнату вошел высокий человек средних лет с очень загорелым, обветренным лицом. На ногах у него были меховые сапоги, на голове — круглая шапка с меховой оторочкой и шелковой кистью.
— Секретарь нашей партийной организации, Павел Васильевич Улагашев! — представил его Борис.
Улагашев улыбнулся и сел к столу:
— Собственно говоря, мое настоящее имя Ит-Кулак, Собачье Ухо. Так меня назвали сорок лет назад родители, чтобы обмануть злого духа, который уносил всех их детей. Очевидно, злой дух действительно принял меня за щенка, потому-то я и остался жив. До девятнадцати лет я не стриг волос, коса у меня была красивая! Потом поступил я к попу Василию в работники, он меня обрил и окрестил Павлом. Так я стал Павлом Васильевичем.
Улагашев высказал несколько весьма основательных соображений относительно местности, которую следовало бы избрать для строительства нового завода. Его мнение несколько расходилось с мнением проектировщиков наркомата.
— Для того мы здесь, чтобы все это выяснить на месте, — сказал Жуков.
Утром, едва лишь солнечные лучи позолотили вершины кедров, к дому Бориса привели верховых лошадей. Веснину особенно понравилась невысокая буланая лошадка с очень светлой гривой и широкой мордой. У остальных лошадей были обыкновенные кавалерийские стремена, а у этой — круглые, литые бронзовые, с очень широким, отогнутым книзу бортом.
— В старину, — объяснил Веснину Улагашев, — местные люди шили сапоги с мягкой подметкой — узкое стремя врезалось бы в ногу.
— Если это стремя опрокинуть, из него пить можно, — сказал Веснин. — Оно вроде чаши.
— Да, — улыбнулся Улагашев, — есть у нас такая песня:
До этой минуты Веснин никогда даже рядом не стоял с верховой лошадью; все же ему удалось, держась за гриву полюбившейся ему буланой лошадки, взгромоздиться на седло.
— Ничего, ничего! — ободрил Веснина Улагашев. — Этот конь смирный. На нем мои детишки катаются.
Волков, с удивившей Веснина легкостью, вскочат в седло, но для его длинных ног стремена оказались пристегнутыми слишком коротко. Он спрыгнул с коня и сам все наладил. Жуков сел на лошадь спокойно и сидел мешок мешком, по-крестьянски, но, по-видимому, чувствовал себя в седле привычнее, чем Волков, который немножко рисовался своей кавалерийской выправкой.
Борису очень хотелось посоветовать Веснину не стоять в стременах, а покрепче держать коня в шенкелях, но он боялся обидеть молодого инженера. Жуков улыбался одними глазами. Сам он ездил верхом, еще будучи босоногим мальчишкой, и, вероятно, не совсем представлял себе те мучения, какие испытывал Веснин, когда, миновав каменистую тропу, они пустили лошадей рысью.
— Ваша лошадь, Владимир Сергеевич, — не выдержал Волков, — идет таким аллюром, словно она задалась целью вытрясти из вас все внутренности.
— Это бывает, — совершенно серьезно, даже строго сказал Улагашев.
— Боюсь, Владимир Сергеевич, — продолжал Волков, — что этот конек получил свое первоначальное образование в цирке, у дрессировщика, который нарочно совал ему колючки под седло. Мне кажется, будет лучше, если вы спешитесь. О результатах поездки мы постараемся вам доложить наиподробнейшим образом. И вы сможете, конечно, при обсуждении дать нам очень ценные советы.
Веснин и сам понимал, что лучшее из всего, что он мог бы предпринять, — это, конечно, спешиться и вернуться в поселок. Но вместо этого он жалко улыбнулся и сказал, что лошадка бежит прекрасно и что он чувствует себя в седле превосходно.
В поселок вернулись, когда было уже совершенно темно. Перед домом Бориса, под открытым небом, горел небольшой костер, над костром, на треножнике, висел котел, над котлом клубился пар, и запах вареного мяса показался Веснину самым восхитительным из всех ароматов этих лесистых гор.
Но, спешившись, он понял, что не сможет принять участие в пиршестве, потому что не в состоянии и шага ступить. Ноги нестерпимо болели. Ныл каждый мускул, каждая жилка. Веснин чувствовал себя так, словно на нем снопы молотили. Ни сидеть, ни стоять он не мог.
— Вы немного походите, разомнитесь, — советовал Борис. — Непременно надо пошагать, а то завтра не встанете.
Веснин последовал этому совету.
— У нас в деревне, — говорил Борис, — не в этом поселке, а там, где я родился, «корякой» называли человека упрямого, несговорчивого, а «раскорякой» того, кто стоит, растопырив ноги, подбоченясь, ломается.