После Капралова у стола Веснина снова, второй раз за сегодняшний день, оказался Чикарьков.
— Владимир Сергеевич, когда печи зажигать будем?
— Спросите у Олега Леонидовича, он распорядится. Чикарьков посмотрел на свои сапоги.
— Может, какие дополнительные указания будут насчет того, кому поручить, как зажигать… Если вообще, конечно, тут такое дело…
— Возьмите спички и зажгите! — вдруг крикнул Веснин и встал. — Со всякими пустяками, в любое время — обязательно ко мне приставать надо!
Он взял портфель и пошел к двери.
— Нина Филипповна, я нездоров, я ухожу домой, — сказал он, проходя мимо стола Степановой.
Человек рожден на труд
Мать всегда обвиняет себя в смерти своего дитяти. Дети долго не могут простить себе вины перед умершими родителями. Оставшимся в живых кажется, что сделано было не все, что надо было, что возможно было сделать для тех, кого уже нет.
«Если бы я взял отпуск летом и съездил домой, — думал Веснин, — то мог бы настоять, чтобы мама еще раз вместе со мной отправилась к Петрову. Да, наконец, свет не клином на одном Петрове сошелся. После визита к Петрову она ведь еще разыскивала учебники для школы, купила кактус… Надо было мне с ней в Москву съездить. Нет, тут дело не в Петрове, не в кактусе. Совсем не то надо было сделать. Я должен был после доклада в академии послать телеграмму домой… Как скуп я был на внимание, на ласку!»
Эта мысль жгла Веснина.
«Она хотела написать Ронину, она хотела через моих друзей найти путь ко мне…»
Он шел по улицам, боясь зайти домой. Он снова повторял эти бесконечные если бы, эти зачем, для чего, почему, все то, что он уже произносил однажды, бродя ночью по улицам после смерти Мочалова. Он сам не заметил, как вышел на Университетскую набережную.
В окнах квартиры Мочаловых горел свет. Веснина потянуло к ним.
Его встретили приветливо. Ольга Филаретовна печатала на машинке. Она по-прежнему работала в ГЭРИ, или, как он теперь назывался, Институте имени Мочалова. Оля готовила уроки.
Дверь в кабинет Александра Васильевича была приоткрыта. Веснин заглянул туда. В полутьме он увидел кожаное кресло с высокой спинкой и широкими деревянными подлокотниками. Веснину показалось, что вмятины на спинке и кожаной подушке еще сохранили очертания крупной, грузной фигуры Мочалова.
Новое выражение на лице Веснина не ускользнуло от Ольги Филаретовны.
— Когда я начал работать над магнетроном, — сказал Веснин, — мне думалось: если я добьюсь своего, то, значит, не напрасно жил на свете. И вот добился. Магнетронные генераторы всеми признаны. И теперь так пусто…
Он замолчал.
— Вы похожи сегодня на Александра Васильевича после которой-нибудь из его очередных удач, — сказала Ольга Филаретовна. — Но Александр Васильевич был старше вас, и он всегда скоро приходил к тому, что сразу излечивало его. Александр Васильевич был от природы человеком неуравновешенным. Человеком настроения. Но он не позволял себе поддаваться своим преходящим настроениям. Он говорил, что с окончанием почти всякой большой, длительной работы приходит подавленное состояние. И он знал средство, которое всегда помогало ему.
Широко открытые, грустные сегодня глаза Веснина и та живость, с какой он подался вперед, говорили о том, что он готов ухватиться за любую попытку утешения.
Ольга Филаретовна видела это и потому продолжала:
— Заменить законченную работу, работу, которой был отдан весь жар сердца, может только новая работа, говорил Александр Васильевич, но не всегда он имел эту возможность… Ему мешали, очень мешали…
Веснин долго молчал.
Словно невидимая тончайшая нить, подобная тем, какие Мочалов умел создавать из кварца на ослепительном кислородном пламени, связывала Веснина с этой семьей.
Только сейчас он увидел, как вытянулась за этот год Оля. Волосы, уложенные в две толстые косы, и высокий воротник школьного платья делали ее теперь внешне совсем не похожей на отца.
Ольга Филаретовна очень похудела за то время, что Веснин не видел ее. В волосах появилась седина. Но брови были тонки и легки, а очертание лба стало еще прекрасней, оттого что теперь она оттягивала все волосы назад, еще более упростив прическу.
Веснину хотелось сказать:
«Как сильно, должно быть, любил вас обеих Александр Васильевич, как, должно быть, глубоко и крепко он вас любил!»