— Слушаюсь, мадам.
— И не стойте у меня над душой, Фарбер! Терпеть не могу, когда кто-то стоит позади меня и смотрит! Будто хотят удушить или отравить!
Мадаленна почувствовала, как мама мягко погладила ее по руке, осторожно улыбнулась и взялась за чайник. Хильда не разрешала никому наливать себе чай, кроме своей внучки, и причину такого расположения не знал никто.
Хильда не любила Мадаленну, порой последней казалось, что Бабушка ее даже ненавидела, и, поразмышляв, решила, что ежедневные ритуалы с чаем — еще одна попытка унизить и напомнить о ее месте.
— Не слишком крепкий, Мэдди. — поморщилась Бабушка. — В прошлый раз ты заварила такой крепкий чай, что я весь день пролежала с головной болью.
— Хорошо, бабушка.
— Думаешь, что это так просто, — заерзала на стуле Хильда. — Заставить меня сгинуть?
— Я никогда об этом не думала, бабушка.
— Вот оно что, не думала. И почему же это?
Хильда пристально посмотрела на Мадаленну, и той показалось, что вместо Бабушки, она увидела огромную змею — страшную, ядовитую и опасную. Оставалось только удивляться, как у такой ужасной женщины родился такой замечательный сын.
— Потому что убийство — это грех.
— Не надо, — замахала рукой Бабушка. — Не надо мне говорить о религии, девочка. Ты в ней все равно ничего не понимаешь.
Мадаленна стиснула в руках серебряный носик чайника и постаралась вспомнить что-то приятное. Весна в Портсмуте, когда все начинает расцветать; вишня раскидывает свои серьги по всему городу; чайный магазин мистера Кемпа в лучах рассветного солнца; новый роман Люси Брайсон, «Рыбаки в море» Уильяма Тернера — определенно, в мире было еще много прекрасных вещей, чем брюзжание миссис Стоунбрук.
Наконец Мадаленна села за стол, и по отмашке Бабушки все принялись за еду. Мадаленна успела привыкнуть за несколько лет и к горячей овсянке, и к отварным бобам и маленьким тостам с сыром и даже приучила себя не думать о вкусе еды, а понимать, что это только топливо, благодаря которому человек существует, а топливо вовсе и не обязано быть вкусным, и она старалась успеть все съесть прежде чем Бабушка начнет задавать вопросы про деньги и хозяйство.
— Мэдди, бога ради, — послышался голос миссис Стоунбрук, и Мадаленна чуть не подавилась бобом. — Перестань так молотить еду! Это неприлично! И потом, на твоем месте я и вовсе бы отказалась от завтрака; мне кажется, ты потолстела.
— Бабушка, — робко, но запротестовала Аньеза; все, что касалось ее дочери, было для нее священно. — Это неправда, вам показалось; Мада… Мэдди отлично выглядит.
— Показалось! — Бабушка передразнила итальянский акцент, и Мадаленна едва удержалась от того, чтобы не бросить что-то едкое. — Это тебе с утра показалось, что это хорошее платье! А я вижу, что Мэдди потолстела! Впрочем, если ты хочешь, чтобы твоя дочь была некрасивой, это твой выбор. Ладно, Мэдди, что там со счетами?
— Счета за газ оплачены, и за воду тоже.
— И сколько они решили с нас содрать?
— Двадцать фунтов и пятьдесят.
Столовая огласилась горестным вздохом, и Бабушка раскрыла свой веер. Разумеется, она начнет сейчас причитать о том, как много у нее забирают, и как мало отдают, а потом подозрительно посмотрит на Мадаленну и спросит, не умыкнула ли она пару фунтов себе? Все это Мадаленна знала и терпела как надоевший спектакль, который она видела сто раз и знала каждую реплику наперед. Хотелось бы ей быть не актером, а просто зрителем, и взять, хлопнуть дверью ложи и уйти навсегда из этого театра.
— Невозможно! Невозможно! — завелась Бабушка. — Это же просто грабеж, они меня грабят; да! Впрочем, Мэдди, — она развернулась в кресле и снова начала напоминать змею. — Может быть, милая, ты что-то от меня утаила?
— Ваша горничная уже осмотрела мою комнату, и если бы она что-то нашла, то, думаю, давно бы принесла вам.
Миссис Стоунбрук надулась и неприязненно посмотрела на Мадаленну; по-другому она на нее никогда не смотрела. А Мадаленна привыкала.
Сначала ей казалось, что она медленно сходит с ума; наверняка она допустила какую-то ошибку, и первые три года она все старалась завоевать расположение Хильды — ведь другого отношения она к себе не видела, а потом вдруг в Портсмут переехала Мария — мать Аньезы. Внучку у нее спрятали с того момента, как Мадаленна родилась, и вовсе не планировали показывать, и Мария сама сорвалась из Тосканы, только чтобы увидеть «свою звездочку».
И вот тогда для Мадаленны началась долгая пытка. Говорят, жить в нелюбви сложно, но это была неправда. Когда человек живет, не понимая, что такое тепло и ласка, он не осознает, чего лишен; у него не так болит где-то за грудиной, а вот когда человек вынужден каждый день метаться из огромной любви в холодную ненависть — вот тогда в его душе могла появиться ледяная злоба.
Мадаленна снова села за стол и налила себе чашку чая, стараясь не обращать на косые взгляды Бабушки. Тишина переставала давить на нее, когда она погружалась в собственные мысли. Внутренний мир накрывал ее прозрачной тенью, незаметной для других, но скрывающей ее от всех остальных. Она размышляла, и все становилось как будто бы немного легче, и ей казалось, что жизнь снова обретала прежнюю гармонию.
— Мэдди, — голос Бабушки прорезался сквозь благодатное молчание и спустил Мадаленну обратно в холодный дом. — Ты снова была у этого чудовища, верно?
— Я не совсем понимаю вас, бабушка.
— Все ты прекрасно понимаешь. — проворчала старуха. — У этого старого садовника, Стимона, Статайтона, или как его там?
— Вы имеете в виду, мистера Смитона, бабушка?
— Его самого. И почему же ты так удивленно смотришь на меня? — Бабушка хлопнула веером, и Мадаленна увидела, как мама слегка подскочила на месте. — Ну что ты так на меня уставилась?
— Я не сразу поняла, о ком идет речь, бабушка. Мистер Смитон — вовсе не чудовище, — но Мадаленну прервали; Хильда Стоунбрук свирепо посмотрела на нее, и Мадаленна почувствовала, как мама тихонько погладила ее по руке.
— Конечно, не чудовище, — фыркнула Хильда. — Ты на редкость глупая особа, Мэдди, и совсем не умеешь разбираться в людях. Хотя, — она саркастически посмотрела на Аньезу, и та немного съежилась под холодным взглядом. — С такой наследственностью это неудивительно. Ты ничего не знаешь о мистере Смитоне, и говоришь, что он хороший человек?
— Вы хотели со мной обсудить нравственную сторона характера мистера Смитона? — холодно спросила Мадаленна; она держалась из последних сил и понимала, что еще немного, и ее даже Аньеза не сможет спасти.
— Не дерзи мне, девочка. Я хотела сказать, что это неприлично.
— Что именно неприлично?
— То, что ты постоянно бываешь в доме этого человека. Это порождает слухи.
Кровь отлила от щек Мадаленны, и она стала напоминать миткалевую скатерть — фамильную гордость Стоунбруков. Бабушка никогда не любила своего мужа; ее дедушка был глубоко несчастлив в своей собственной семьи, и Мадаленна смогла понять это только сейчас. И не души Хильда Стоунбрук его своей сухостью и неприязнью, он может быть прожил и дольше.
Но дедушка был мертв — всего пять букв и одно слово, а ранило не хуже острой иглы — зато мистер Смитон был жив, и теперь его хотели отнять у Мадаленны. Ей вдруг захотелось заплакать, зарыдать, чтобы горячие слезы растопили ледяное сердце, но минутное наваждение прошло, когда Мадаленна вспомнила, что у Хильды Стоунбрук вместо сердца — булыжник.
— Я не понимаю вас, бабушка.
— Не понимаешь! — взвилась Хильда. — Хорошо, я тебе объясню. Этот твой Смитон — одинокий человек, а ты целыми днями пропадаешь в его доме. Ты — молодая девушка, в доме постороннего человека.
Что-то странное загорелось внутри Мадаленны. Ей вдруг захотелось стукнуть кулаком по одной из этих мраморных колонн, чтобы они рассыпались в прах, а потом взять маму и убежать подальше из этого ужасного дома с пошлыми и вульгарными мыслями. Как ее Бабушка могла все превращать в гадость одним своим взглядом, Мадаленна не понимала и даже не хотела знать. В Мадаленне горели страшным пламенем те года, которые она жила бок о бок с этой женщиной, и это пламя грозилось врываться и спалить все дотла.
— Действительно? Но ведь, бабушка, я и так уже живу в доме у постороннего человека.