— Только на время! Вдруг их кто-нибудь украдет?
— Можете быть уверены, сэр, — Мадаленна усмехнулась. — Никто не станет воровать книги.
Мистер Гилберт промолчал, а Мадаленна подумала, что, живи они не в двадцатом веке, а в шестнадцатом, то книги бы исчезли, стоило ей отвернуться только на минуту. Казалось бы, цивилизованный двадцатый век, сколько возможностей открывалось, сколько книг издавалось каждый день, но читали все меньше и меньше, а пыли на книжных полках становилось все больше и больше.
— Обидно, правда? — внезапно вдруг проговорил мистер Гилберт, и Мадаленна кивнула. — Что ж, тогда просто оставлю их здесь. Кстати говоря, это книги о цветах; от гравюр до садоводства.
— Вы увлекаетесь рассадой? — вопрос прозвучал неожиданно язвительно, и Мадаленне стало стыдно. — На самом деле это более увлекательно, чем все привыкли думать.
— Не сомневаюсь, — усмехнулся мистер Гилберт. — Но я увлекаюсь гравюрами; по-моему, даже написал какую-то диссертацию.
Мадаленна прикусила язык и едва не спросила, что именно за диссертация, и сколько он написал их в своей жизни, раз не может сказать конкретно. Вместо этого она поправила рукава, и отошла к столу, занавешивая окно так, чтобы солнце не испортило красивые обложки. Ей очень хотелось коснуться книг рукой, осторожно пролистать, медленно отгибая уголок каждой страницы, но мистер Гилберт все еще был здесь, а при нем она старалась даже не глядеть на книги.
— На самом деле, я был бы рад, если бы и вы их просмотрели. Вы — замечательный садовод; думаю, для вас они будут полезны.
— Благодарю вас.
Наверное, стоило сказать что-то еще, но Мадаленна упорно смотрела в окно, наблюдая за тем, как солнце заливало молодые побеги зеленого горошка и думала, сколько воды придется истратить на то, чтобы земля снова стала влажной.
— Тогда до свидания, мисс Стоунбрук.
— Прощайте, мистер Гилберт.
Он улыбнулся, и Мадаленна заметила, как улыбка красила этого человека; словно, что-то зажигалось внутри, и какой-то огромный сгусток энергии бился, стараясь выбраться наружу. Такой человек приковывал к себе взгляды, но в гневе, подумала Мадаленна, с ним лучше было не встречаться.
— Вас не надо подвозить?
— Благодарю, нет. У меня есть еще дела.
Мистер Гилберт слегка приподнял шляпу и бесшумно закрыл дверь, а секундой позже Мадаленна услышала, как он заливисто засвистел «Как зелена была моя долина». Она мало знала об Ирландии, но сколько она себя помнила, на стене около ее кровати всегда висела картина удивительного замка — небольшого, но изящного, с башнями и флагами, а в витражном окне Мадаленна всегда видела красивую деву, которая дожидалась своего рыцаря и пряла полотно; тогда в ней родилась необъяснимая привязанность к тому краю, где была такая красота. Позже она узнала, что это замок Шарлевилль, и временами он ей снился.
Фырканье машины уносилось все дальше и дальше, и когда оно совсем исчезло, Мадаленна осталась в сторожке одна. Полная тишина стояла в двух комнатах, и Мадаленна подумала, что она впервые была здесь совсем одна. Она соврала мистеру Гилберту, дел у нее не было совсем, она переделала все, что могла, и даже книги, лежавшие на столе утратили свою притягательность. Что-то эфемерное и страшное носилось в воздухе, и ей захотелось внезапно, чтобы мистер Гилберт вернулся, чтобы хоть кто-нибудь вернулся; чтобы она не стояла здесь одна в звенящей тишине. Солнечные тени косо падали из-за занавесок, и Мадаленне показалось, что на потолке вдруг начал вырисовываться чей-то образ, так хорошо знакомый, что ей захотелось закричать. Скрипнула скамейка, и почудился аромат барбариса; все это были, конечно, нервы, но Мадаленна вскочила с табуретки и бросилась вон из комнат. Дрожащей рукой она заперла ворота теплиц и побежала по аллее так быстро, что чуть не упала. Она сильно скучала по дедушке, но совсем не была готова к появлению его призрака.
***
Мадаленна шла по полю, стараясь унять дрожь в плечах. Разумеется, это был просто нервный приступ, который повторялся из месяца в месяц, но впервые она не смогла совладать со своими эмоциями и бросила от них без оглядки. Это огорчало; значит, она далеко не так сильна и умна, как думала о себе прежде, и все это злило ее так, что вскоре внутренний холод перестал ее беспокоить совсем, и она только ругала себя последними словами. Мадаленна не верила в призраков, она верила в то, что души находят вечное успокоение и не тревожат живых; в таких традициях ее воспитала мама-католичка, и из-за этого у них постоянно случались конфликты с Бабушкой, которая отчаянно старалась заставить внучку ходить на службы в англиканскую церковь и жить по соответственным канонам. На мессы Мадаленна еще как-то ходила, а вот со всем остальным она была не согласна, но приучила себя к тому, чтобы собственное мнение оставлять для себя одной. Однако в разыгравшееся воображение и призраков прошлого, способных принимать любые формы, Мадаленна вполне верила. Может быть, иногда ее мучила неприятная мысль, она и связала так себя с мистером Смитоном, потому что он напоминал ей дедушку. Но мысль появлялась, и она заставляла ее исчезать; даже если это было и так, все равно она ничего не требовала от садовника, и мотивы ее были бескорыстны. Да и потом сам мистер Смитон был так одинок, что ее общество доставляло ему удовольствие, и в этом Мадаленна не сомневалась.
Дорога шла через поле, и здесь Мадаленна ходила не так часто — в город было быстрее добираться прямо, в горку, но когда у нее было время, она обязательно шла здесь, и вид, который ей открывался был великолепен. Горы темнели где-то вдалеке, золотое поле сгибалось под порывами ветра, а при солнечной погоде облака становились светло-бежевыми и сквозь них просвечивало лазурное небо; такого же цвета у Аньезы были глаза. Мадаленна зажмурилась от удовольствия, когда к ней на лицо сел солнечный заяц; с груди тяжелым валуном свалилась тревога, и она глубоко вдохнула — сегодня будет замечательный день.
Она медленно шла по направлению к городу, когда вдруг внезапно услышала отдаленные не то крики, не то ругательства. С войны у них не было воров и лесных жителей, и Мадаленна замерла; звуки исходили оттуда, где заканчивался лес, и тропа выходила к полю. Ей вовсе не хотелось идти туда одной, но внезапно проснувшаяся совесть не дала ей шанса, и она медленно направилась к тропинке. В конце концов это могли быть заблудившиеся туристы, или маленький ребенок, а если она увидит что-то подозрительное, то обязательно убежит, все равно до города была всего несколько миль.
Синяя машина стояла к ней капотом, и Мадаленна заметила, что колеса напрочь увязли в сырой земле — в их лесах после дождей все оставалось отсыревшим — от земли до пней — и мало кто решался после ливня поехать на машине, пока все не высохнет окончательно. Мадаленна зашла за дерево и наблюдала за тем, как мужчина безуспешно старался сдвинуть машину с места, но когда его рука сорвалась с колеса, он вдруг упал на траву, и она невольно отпрянула — это был мистер Гилберт. Первое удивление прошло, и Мадаленна рассудительно сказала себе, что в этой встрече ничего удивительного нет, ведь к городу вела всего одна дорога, и сейчас она была закрыта. Конечно, можно было просто сбежать, ведь она вела себя очень тихо, и ее никто не заметил, и Мадаленна повернулась обратно, к полю. Она вовсе не была обязана отвечать за каждого заблудившегося человека, тем более, она наверняка была не одна, кто проходил мимо, должен был бы кто-нибудь его заметить и помочь. Мадаленна старалась уйти все дальше и дальше так, чтобы когда ее совесть проснется, она была бы уже достаточно далеко.
Но совесть пробудилась гораздо раньше и заставила ее остановиться. Наверняка он не знал дорогу, иначе бы не смотрел так неуверенно в карту, и наверняка он мало кого сможет позвать на помощь, здесь же редко кто ходил. Мадаленна замялась на месте; ей вовсе не придется с ним разговаривать, она просто совершит хорошее дело и выведет человека из глуши. Ну не оставлять же его здесь одного, когда ты можешь ему помочь, возопила ее совесть, и, сжав зубы, Мадаленна снова повернулась к синей машине. Она только выведет его к городу.
— У вас сломалась машина?
Мистер Гилберт обернулся, и ей показалось, что он просиял, однако ее угрюмый вид мало у кого мог вызвать радость, и она приказала себе не надумывать лишнего.