— Не думаю, что она сломалась. — он приподнялся с земли и подошел к ней, и Мадаленна немного отшатнулась по привычке. — Просто мне кажется, что она застряла.
— Думаю, вам не кажется. — она подошла к автомобилю и посмотрела, насколько глубоко увязли колеса. — Вам не говорили, что не стоит ездить по лесным дорогам после дождя?
— Мистер Смитон упоминал что-то подобное, но я ему не поверил. Зато теперь сам убедился.
Мадаленна повнимательнее присмотрелась к месту, закрыла глаза и постаралась представить это место в деталях — так она всегда справлялась со своей фатальной забывчивостью. Необходимо было запомнить все до мельчайшей подробности, чтобы прислать из города спасительный эвакуатор.
— И часто у вас случается подобное? — она думала, что мистер Гилберт расстроится, но тот только усмехнулся и посмотрел на часы. — Глупая машина, надо же застрять ровно на полпути.
— После каждого ливня. Но не уверена, что виновата только машина.
— Согласен, надо было слушать мистера Смитона. Но в такой ситуации мало кому захочется обвинять себя, согласны?
Мадаленна кивнула и решительно взяла сумку. Она просто проводит этого человека до города, не более. И ей вовсе не надо его бояться или стесняться, она просто будет идти вперед, а он за ней.
— Пойдемте.
— Вы проводите меня до города? — мистер Гилберт казался искренне удивленным, и Мадаленна подумала, что ее угрюмый вид, возможно, был уж слишком пугающим.
— Тут не так далеко.
— Боюсь, я не могу оставить свою машину.
— Конечно можете. Не беспокойтесь, — она хмуро улыбнулась. — Из такой сырой земли ее смогут вытащить только эвакуаторы, а они почти никогда не воруют машины.
— Почти?
— Только если экскаваторы. Но вам, — она взглянула на изящный «Форд-Консул», который выглядел точь в точь, как маленькая игрушка в песочнице. — Беспокоиться не о чем.
Мистер Гилберт вдруг рассмеялся, и Мадаленна снова нахмурилась, она вовсе не старалась шутить или развлечь этого человека, и уверенность в том, что всю дорогу она будет молчать, еще больше укрепилась в ней.
— Только я не лучший собеседник, поэтому, боюсь, не смогу развлечь вас разговором.
— Не волнуйтесь, я и сам не люблю пустую болтовню.
Мадаленна неопределенно мотнула головой и с правой ноги вышла из леса. Былое спокойствие снова окутало ее, и, к ее удивлению, она почти совсем не замечала мистера Гилберта, как и несколько часов назад. Она слышала его шаги, иногда к запаху вереска примешивался аромат елового одеколона, но его присутствие не раздражало ее, и она со спокойным сердцем зашагала вперед по полю. Воскресный день был в самом разгаре, овцы медленно жевали траву, над деревьями поднимался дымок из домов, и Мадаленна сама не заметила, как остановилась посреди поля, и глаза ее засияли, как сияли всегда при виде родных пейзажей; она даже заулыбалась.
— Вот это и есть искусство. — негромкий голос мистера Гилберта раздался совсем рядом с ней. — Ради этого и стоит жить, а все остальное — подобие, имитация. Вам повезло, мисс Стоунбрук, вы видите эту красоту каждый день.
— Не могу не согласиться. — она все никак не могла согнать улыбку, и с каждым трепетанием листвы она улыбалась еще шире.
Они двинулись дальше, и какое-то время шли молча, однако высказывание ее спутника прочно засело в Мадаленне, и каждый раз она порывалась спросить, что именно он имел в виду, и каждый раз останавливалась; ей вовсе не хотелось вступать в очередной разговор, который мог закончиться непонятно чем. Однако мистер Гилберт заговорил сам; негромко, обращаясь к невидимому собеседнику.
— И все-таки как после такой чистоты можно создавать такую пошлость? — и заметив, что Мадаленна искоса посмотрела на него, добавил. — Не беспокойтесь, мисс Стоунбрук, я разговаривал сам с собой, у меня есть такая дурная привычка. Я вам не помешал?
— Нет.
— И вы не посчитали меня сумасшедшим?
— Вопрос о сумасшествии каждого очень относителен. — после долгой паузы ответила Мадаленна, сурово сведя брови. — Но это заведомо предпологает дискуссию, а я уже говорила, что я плохой собеседник.
Мистер Гилберт кивнул головой в знак согласия, и они снова замолчали. Когда они подошли к небольшому спуску, она вдруг взглянула на высокие горы, спрятанные наполовину в облаках, и желание задать вопрос стало невыносимым. Она вовсе не желала заново заводить разговор, который окончился бы непонятно чем, и сам мистер Гилберт вызывал в ней странное чувство не то раздражения, не то интереса, но первый раз в жизни Мадаленна шла бок о бок с человеком, который разбирался в искусстве лучше ее; первый раз этот человек так свободно делился своими мыслями, и новое чувство, будто она приоткрыла шкатулку Пандоры, повело ее дальше. Мадаленна решила рискнуть.
— Прошу прощения, — начала она, и, заметив, что мистер Гилберт спокойно посмотрел на нее, продолжила. — Но вы сказали что-то про пошлость; что вы имели в виду?
— Искусство. — просто ответил мистер Гилберт.
— В каком смысле?
— В любом.
Мадаленна резко повернулась к Эйдину, и прошлое беспокойство снова захлестнуло ее. Она еще могла понять, если бы он сказал подобное про современное искусство — от него и у самой Мадаленны волосы иногда вставали дыбом, — но как он, по словам мистера Смитона, человек образованный, разбирающийся в искусствоведении чуть ни лучше всех, мог так просто отвергать наследие и Рафаэля и Айвазовского — вот этого она не понимала и не принимала, и решение не вступать в дискусиию позабылось.
— Извините, но я вас не совсем понимаю.
— Что же вам непонятно? — мистер Гилберт посмотрел на мирно плывущие облака и что-то прочертил рукой в воздухе.
— Вы отвергаете все искусство?
— Все.
— Даже прошлых веков?
— Да.
— Но как? — вопрос прозвучал слишком эмоционально, и мистер Гилберт весело посмотрел на Мадаленну, отчего та мрачно взглянула на невозмутимых овец.
— Что как?
— Как такое возможно?
— А что вас так удивляет?
Мадаленне начало казаться, что над ней, как и при прошлом разговоре, смеются, и она насупилась. Чем дальше уходил их разговор, тем быстрее она теряла нить беседы, и у нее возникало неприятное ощущение потерянности, и мысли приходилось собирать по крупицам.
— Меня удивляет, что вы, как человек так много знающий об искусстве, так легко отвергаете его значимость.
— Собственно, по этой причине я и отвергаю его. Впрочем, я не буду ходить вокруг да около, — он заметил сердитое выражение ее лица и мгновенно стал серьезным. — Видите ли, мисс Стоунбрук, вы восхищаетесь искусством потому, что оно красиво, а я презираю его от того, что это фальшивка.
— Очень смелое заявление. — чуть не задыхаясь от возмущения, просипела Мадаленна. — Очень смелое и невежественное.
— Это вы о чем?
— О том, что вы так легко определили, почему я восхищаюсь искусством.
— А разве это не так? — полуулыбнулся мистер Гилберт. — Впрочем, если не так, то прошу прощения, я не хотел вас обидеть, просто привык к ответам своих студентов. «Я люблю Рафаэля, потому что он рисовал милых ангелов.» Как вам подобное заявление?
— Чудовищно. — но ее раздражение все еще бушевало в ней. — Надеюсь, что моя причина будет более глубокой.
— И почему же вы восхищаетесь искусством, мисс Стоунбрук?
Они подошли к небольшому мосту, и Мадаленна вдруг остановилась. И почему она восхищалась обычными соединениями разных цветов на холсте и странными конвульсиями механического карандаша? Не могло же быть все так банально; не из-за этого у нее всегда ныло где-то внутри, когда она видела чудо — волны выпрыгивали из рамы, и гроза была готова обрушиться на головы смотрящих.
— Оно хранит вечность. — наконец выговорила она.
— Поясните. — неумолимо ответил мистер Гилберт; дискуссии было не избежать.
— Видите ли, — тихо начала Мадаленна. — Мир постоянно меняется, а природные катаклизмы и вовсе рушат его, да и сама природа медленно умирает. Я восхищаюсь этой красотой, — она кивнула в сторону гор. — Но разве я могу сказать с уверенностью, что так же будет и при моих внуках? А картины, они вбирают в себя все это и хранят на века. Ведь когда-то и в шестнадцатом веке люди просто жили среди того, что мы сейчас называем «пастушью пасторалью», а потом это все исчезло; крестьяне умерли, закончились старые войны и начались новые — изменилось все и до неузнаваемости. И мы бы никогда бы об этом не узнали, если бы не пейзажи. Искусство переносит во времени и пространстве, и за одно это его нельзя называть пошлостью.