— Но согласитесь, картины часто врут, разве не так? Помните ситуацию с Анной Клевской и Генрихом 8? — усмехнулся Эйдин. — Как разгневался король, что его избранницу представили в куда более выгодном свете, чем на самом деле? (прим.автора — имеется в виду ситуация сватовства немецкой принцессы Анны Клевской к королю Англии Генриху 8; портрет принцессы, по мнению короля, оказался слишком приукрашенным по сравнению с настоящей внешностью Анны.)
— Возможно, — кивнула Мадаленна. — Но и если они и врут, то только ради блага. А портреты я вообще не люблю, мне больше нравятся пейзажи.
— И вы верите в ложь во спасение?
— Верю, — просто ответила Мадаленна. — Вообще лучше стоит верить в хорошее.
— И вечное. — добавил мистер Гилберт, и Мадаленна посмотрела на него.
— Вы смеетесь надо мной?
— Нет. Я редко бываю искренним, но сейчас я говорю чистую правду. Я не смеюсь над вами.
— Благодарю. — сурово проговорила Мадаленна, и, досадуя на саму себя, она решила не говорить до конца дороги ни слова.
Дорога медленно подходила к городу, когда мистер Гилберт вдруг остановился на развилке; другая дорога вела к реке, и оттуда каждый день в восемь утра и в два дня ходил паром до острова Уайатт, временами гудки парома доходили и до поля, и Мадаленна любила представлять, что это именно ее ждет старый и ржавый баркас, чтобы отвезти подальше от белого дома с мраморными колоннами, и каждый раз она вспоминала отца и мать, и комок в горле становился невыносимым. Нет, мистер Смитон был прав, подумала Мадаленна, Хильда Стоунбрук и правда решила ее привязать к себе и выбрала для этого самый отвратительный и действующий способ — ее родителей. Паром прогудел три раза, и Мадаленна почувствовала, как около сердца что-то больно сжалось, и ей показалось, что голубое небо потемнело.
— Странно гудят эти пароходы. — заметил мистер Гилберт. — Вроде бы и радостно, а вроде бы и безысходно. Вы не замечали, мисс Стоунбрук?
Замечала, конечно же она замечала. Бегала через день на пристань, следила за тем, как паром исчезает за поворотом, превращается в мелкую точку и представляла, что когда она сядет на него, то он вдруг свернет и поплывет вниз, в какое-нибудь солнечное Катманду или в Австралию, где, как говорила ее мама в детстве, все ходили вверх головой.
— Нет, не замечала.
Но незнакомому человеку вовсе не нужно было об этом знать.
Мистер Гилберт пристально на нее взглянул, но ничего не сказал, и Мадаленна зашагала вперед. Она сама не понимала, как этот человек заставлял ее говорить, причем то, что ее волновало очень давно. Он не принимал ее слова всерьез, это было и так понятно, но от этого желание спросить его о чем-то еще не исчезало, и это начинало снова пугать Мадаленну. Незнакомый страх; прежде Мадаленна боялась только смерти и счетов за газ — то, что могло сбить с ног или выселить из дома — но теперь ее пугало что-то неведанное и необъяснимое. Мистера Гилберта она знала второй день, но уже спорила с ним об искусстве, пока вела до города, и ничем она не могла объяснить подобное поведение.
Хотя объяснение было вполне логичным, тут же возразила она себе, и не надо из этого делать тайны. Мистер Гилберт был первым человеком из сферы искусства, с которым она могла относительно свободно поговорить, и будь на его месте профессор Макри или сэр Келли, она бы поступила точно так же. И все же Мадаленна нахмурилась и негромко выругалась; все это было не к добру.
— Как быстро вы ходите, — послышался голос мистера Гилберта у нее за спиной; она снова забыла о том, что он шел рядом с ней. — Я даже слегка запыхался.
— Мы пришли. — она угрюмо указала на знак города и повернулась в сторону гостиницы. — Здесь я вынуждена вас оставить, у меня еще много дел, но, думаю, вам кто-нибудь подскажет, как дойти до гостиницы. Всего хорошего. — и она уже хотела уйти, когда ее окликнули; пришлось остановиться.
— Одну секунду, я задержу вас ровно на еще одну секунду.
Мистер Гилберт снова улыбнулся, и снова черты его лица смягчились, а Мадаленна вдруг подумала, что он чем-то похож на одного ирландского рыцаря с гравюры, которую ей подарил отец; Мадаленна не особо любила такие лубочные картинки, но ту она почему-то хорошо запомнила. Рыцарь был в темном одеянии, а за спиной у него висел колчан со стрелами.
— Благодарю вас за то, что проводили меня до города. Один я из леса ни за что бы не добрался.
— Не за что. — кивнула Мадаленна, смотря в сторону книжного магазина, она уже видела, как мистер Лорни ставил на полки новые копии Остин. — Не я, так кто-нибудь другой помог.
— Но так как помогли вы, сердечно вам благодарен.
Мистер Гилберт не стал жать ее руку, а только церемонно снял с головы шляпу, и Мадаленне почему-то вдруг захотелось улыбнуться; день и правда выдавался отличный.
— Всего хорошего. — она еще суровее сдвинула брови и мотнула головой. — Мне и правда пора.
— До свидания, мисс Стоунбрук. — жизнерадостно сказал мистер Гилберт.
— Прощайте, мистер Гилберт. — сказала Мадаленна, и, не дожидаясь нового ответа, кивнула и пошла в сторону книжного магазина.
Тьма отступила, и голубое небо снова засияло своей лазурью, а в груди перестало болезненно тянуть, и она с наслаждением вдохнула августовский воздух, отдающий немного жженым железом. День и правда обещал быть хорошим, и Мадаленна точно знала — нет тому на это веской причины; просто был август, просто светило солнце, просто наконец-то Мадаленна Стоунбрук осталась одна.
========== Глава 4 ==========
Джон не появлялся у Стоунбруков уже неделю, и каждый день Хильда Стоунбрук постукивала своей палкой по паркету и заявляла, что она давно не видела «этого славного юношу». Чем так приглянулся Джон старой миссис Стоунбрук, знали абсолютно все в городе, и весть о том, что свадьба будет пышной и прекрасной разлетелась, прежде чем сама Мадаленна узнала о том, что ее хотят выдать замуж. Это известие не удивило ее — она всегда знала, что подобное произойдет, и только молча отсчитывала минуты до того, пока Джон Гэлбрейт не войдет в дом с огромным букетом и не попросит ее стать его женой. И, разумеется, Мадаленна скажет «да», ведь не может же она иначе ответить на все те годы заботы и доверия со стороны Хильды Стоунбрук.
При мысли об этом Мадаленну пробирал истерический смех, и она каждый раз затыкала себе рот, чтобы не расхохотаться на весь мраморный дворец — кто-то жаловался на то, что их жизнь была слишком спонтанна, так вот Мадаленна Стоунбрук с уверенность могла бы сказать, что ее жизнь была распланирована на долгие тридцать лет вперед. Джон появлялся каждый день, и, к его чести надо было сказать, что не всегда по своей воле. Но стоило Бабушке завидеть его на подъездной аллее, или просто фигуру, похожую на Джона, как она тут же гнала Мадаленну за ним вслед, а если это оказывался не он, то звонила в дом Гэлбрейтов и милостиво просила Джона зайти к ним. Он всегда появлялся немного смущенно, но с каждым разом уверенности в нем прибавлялось, и вскоре он уже не пятился к выходу, стоило ему заслышать голос Хильды, а спокойно проходил в холл, вручал аляпистый букет Аньезе и целовал руку миссис Стоунбрук.
И тогда на стол подавались лучшие засахаренные фрукты, наливали тоноке вино в хрупкие хрустальные бокалы, и Джон неизменно отказывался, прося Мадаленну налить ему еще одну чашку чая, а Бабушка самодовольно поджимала губы, косилась в сторону Аньезы и говорила, что теперь она понимает, как повезло его родителям с Джоном. После чая она неизменно отправляла Мадаленну с ним на прогулку, и никогда не обращала внимания на слабые попытки Аньезы оставить свою дочь дома — они шли гулять в любую погоду, если, конечно, Джон не просил остаться в хорошо натопленной гостиной (к его приходу гостиная всегда натапливалась так, словно за окном был декабрь) и почитать новости. Такое случалось редко, но если случалось, то Мадаленна с удовольствием оставалась в кресле или уходила на кухню, оставляя Джона на попечение Бабушки и молча смотрела на то, как черные угли пожирает пламя. Ей самой хотелось стать этим пламенем и спалить все до тла, чтобы черный дым развивался над всем Портсмутом, и черные мысли пугали ее все еще неокрепшую душу.