— И все же насчет учебы, — начала Аньеза. — Что там с эссе?
— Эффи отбила все желание что-либо делать. — проворчала Мадаленна. — Да и темы какие-то странные, необычные.
— Так это же хорошо, есть где разойтись воображению.
— На этот раз оно что-то совсем не хочет расходиться.
— Мадаленна, — твердо произнесла Аньеза. — Ты знаешь, сколько в твоей жизни будет еще подобных Эффи? Наверняка догадываешься. И если так переживать из-за каждой, то это добром не кончится. Необходимо научиться обращать внимание только на себя. Но, — спохватилась Аньеза. — Этот совет пригоден только для работы и учебы.
— Я понимаю, — рассеянно ответила Мадаленна, пытаясь поудобнее устроиться на сиденье; спать времени не оставалось — за поворотом уже были видны верхушки оранжерей.
— Я понимаю, что встреча с прошлыми друзьями мало чем хороша, но не надо на нее обращать внимание, хорошо?
— Я постараюсь.
— Вот и отлично, — улыбнулась Аньеза и посигналила клаксоном. — Отстегивай ремень, мы почти приехали.
Мадаленна сразу прошла к сторожке; на двери было прикреплено письмо, где говорилось, что мистер Смитон в десятой теплице, и что «стенд его дорогой Мадаленны никто пальцем не трогал, и мистер Гилберт оставил все оберточную бумагу ровно там, где она лежала в прошлый раз.» Мадаленна сама не заметила, как улыбнулась, и даже лукавое замечание Аньезы «I tuoi occhi sono come due diamanti» (прим.автора — «Твои глаза как два бриллианта») не согнало счастливого выражения. Здесь она чувствовала себя по-настоящему дома, и от такого счастья ей даже не хватало сил подумать об Аньезе — каково ей было видеть свою дочь такой счастливой не дома, а в чужом месте. Только вот для Мадаленны это место было не чужим, здесь она чувствовала себя живой и нужной; подобное она ощущала только в университете. В полседьмого здесь уже кипела жизнь — палатки с мороженым, карусели, деревянные домики — все строилось, жило и горело жизнью, откуда-то пахло сладкой ватой, а на столах уже высились башни из персиков, арбузов и дынь. Флажки были натянуты над головами и деревьями, а из каждого дупла свисали блестящие конфетти; оркестр наигрывал что-то из бессмертного Штрауса, и Мадаленна поймала себя на том, что раскачивается в такт музыки. Но работа не ждала, и она вовремя остановилась.
— Мама, мистер Смитон в десятой теплице.
— Отлично, это прямо?
— Это прямо и налево. Я тебя провожу.
Десятая теплица была как раз по дороге к стенду и к ее росткам, и Мадаленна постаралась отогнать мысли о вчерашнем разговоре и думать только о том, какую работу она проделала. Мама, к счастью, выглядела очень довольной и все оборачивалась и смотрела по сторонам, а когда увидела кропотливую работу своей дочери, приобняла и сказала: «Bene» (прим.автора — «Очень хорошо») — Мадаленна просияла в ответ, и ощущение счастья еще больше в ней укрепилось.
— Вот и твой стенд, милая, нетронутый рукой человека. — рассмеялась Аньеза, и Мадаленна невольно улыбнулась в ответ. — Тогда я пойду найду мистера Смитона, хорошо?
Мадаленна кивнула в ответ и быстро раскатила рулон бумаги. Она управится за полчаса, за двадцать минут, если не будет отвлекаться на разные мелочи. И Мадаленна почти уже затянула какую-то простую песню, когда старая мысль снова проскочила у нее в голове, и от осознания у Мадаленны все похолодело внутри. Она рассказала свои самые сокровенные мысли совершенно незнакомому человеку. Рулон с бумагой чуть не выпал из ее рук; она судорожно сглотнула. Все было верно; совершенно незнакомый ей человек знал ее мысли, причем, те, которые она не рассказывала даже Аньезе. Разумеется, мистер Гилберт был джентльменом, но чтобы сама Мадаленна смогла так неосмотрительно поступить. Внутри что-то жалобно заныло, и она почувствовала себя в ловушке.
Конечно, мистер Гилберт и сам рассказывал ей свои мысли, но кто мог доказать, что он не врал? Да даже если и не врал, то от этого становилось не легче. Мадаленна Стоунбрук, самая прагматичная, доверилась незнакомцу и наговорила такого… И самое удивительное было то, что в те моменты это не казалось ей чем-то предосудительным; нет, все было так логично, так понятно, будто бы и не было другого выхода, как говорить с мистером Гилбертом и слушать его ответ. Мадаленна тихо выругалась; это было ужасно, ужасно глупо так поступить, и Мадаленна могла поклясться, что не ожидала от себя такого поведения, но сделанного было не вернуть, и Мадаленна принялась думать о том, как все повернуть в другую сторону. Врать она ненавидела, но другого выхода просто не было. Она сама не понимала зачем, но ей необходимо было убедить его в том, что это были вовсе не ее мысли, а просто абстрактные размышления на тему искусства и жизненных принципов.
Мадаленна не привыкла раскрывать кому-то душу, она не умела говорить открыто и искренне, но мистер Гилберт не оставлял ей другого выхода, и от этого щеки Мадаленны покрылись краской. Она была сердита на себя за такую слабость, однако она отставила сантименты и задумалась над тем, как убедить этого человека в желаемом. Проснувшаяся совесть негромко закричала о достойном поведении, но Мадаленна махнула на нее рукой. Она была знакома с мистером Гилбертом всего ничего, а вскоре он вообще должен был уехать, и поэтому Мадаленна с новой силой засвистела песню и принялась раздумывать над планом; ее еще ждали китайские фонарики.
***
Праздник был в самом разгаре, даже солнце, казалось, радовалось вместе со всеми и мягко освещало своими лучами и клумбы, и нежные цветы. Мадаленна впервые за долгое время чувствовала себя и веселой, и счастливой — обычно эти два состояния никогда не пересекались, и она тоскливо размышляла о том, как сбежать с вечеринки. Но сегодня; сегодня все было по-другому. Людей было много, но никто не толкался, а плавно перемещались из стороны в сторону, и в воздухе раздавался заливистый смех вперемешку с вальсами и некоторыми песнями Билла Хейли. Розовая вата летала над деревьями, в воздухе пахло жженым сахаром, и все ходили обвешенные конфетти и лентами. Мадаленна сначала не хотела оставаться на сам праздник и планировала уехать как только появились первые гости. Но стоило ей залезть в машину, как Аньеза вместе с мистером Смитоном вытащили ее оттуда, пригладили платье и приказали хоть несколько часов не думать ни о проблемах, ни о делах, а просто отдохнуть. Мадаленна пыталась сопротивляться и пробовала возразить, что она устала от толпы, но мама не приняла никаких возражений, и мистер Смитон взял ее под руку и отправился вместе с ней на прогулку по красным и желтым дорожкам.
— Вроде бы вполне неплохо. — жмурясь от удовольствия заявил садовник, смотря на все великолепие. — Даже очень неплохо. Согласна, Мадаленна?
— Вы набиваетесь на комплименты, мистер Смитон? — она рассмеялась и поправила съехавший галстук. — Все замечательно!
— Тогда поверю тебе на слово.
Верить на слово не пришлось, ибо как только он обернулся поправить гирлянду, то несколько молодых людей очень громко выразили свои восторги по поводу всего происходящего, а в особенности «прекрасного витражного купола и симметрии клумб», и садовник порозовел от удовольствия. Молодые люди, видимо, были знакомыми Джона, которого Мадаленна видела несколько раз в толпе. Тот махнул ей рукой, но в следующую минуту его под руку взяла какая-то девушка, и он исчез за поворотом карусели; Мадаленна не расстроилась. Молодые люди топтались на месте и о чем-то беседовали с мистером Смитоном и все время поглядывали в ее сторону, однако она только усмехнулась и отвернулась в сторону. Ей не хотелось ни с кем знакомиться, не хотелось узнавать что-то новое о незнакомцах, и завтра Мадаленна бы сама себя назвала редкостной занудой, но сегодня и об этом она тоже думать не хотела.
— Хорошие ребята, — махнул им мистер Смитон и повернулся к ней. — Это друзья Джона?
— Наверное, — пожала плечами Мадаленна и налила лимонад в высокий стакан. <— Он меня с ними еще не знакомил.