Ей вдруг стало очень неловко переубеждать мистера Гилберта; он вдруг ей показался совсем другим, и прошлая неприязнь испарилась, но довольно сантиментов, холодно напомнила себе Мадаленна; перед ней все так же стоял чужой человек, который мог думать, что знает все ее мысли. И если она даже с Аньезой о многом не говорила, то чем он был лучше ее? У нее вдруг что-то закололо в груди, и когда она посмотрела на мистера Гилберта, внезапно заметила странную тень, упавшую ему на глаза — не то недоумения, не то сожаления; Мадаленне почему-то захотелось сказать, что она сморозила глупость, и они с мистером Гилбертом обсуждали действительно важные вещи, однако странный холод сковал ее изнутри, стоило ей подумать, что чужой человек станет читать ее как открытую книгу. Ошибки надо было исправлять, и отступать было некуда.
— Мы с мистером Гилбертом несколько раз общались на абстрактные темы. — она набрала в себя побольше воздуха. — Об искусстве в целом…
— Или о слабости и силе людей. — внезапно подхватил ее вранье Эйдин и улыбнулся Аньезе. — Очень интересные беседы о целом и малом.
— Именно. — кивнула Мадаленна.
— Полагаю, очень занимательные? — улыбнулась Аньеза.
— Очень. — усмехнулся мистер Гилберт и внезапно обратился к Мадаленне, протягивая персик. — Это вам, мисс Стоунбрук. Скромная награда за ваш великолепный стенд.
— Благодарю. — скупо улыбнулась Мадаленна и приняла теплый фрукт, который так и пах чем-то летним и счастливым. Вот, вот оно — первый запах этого лета, теперь она точно это знала.
— Можете быть уверены, он вкусный, во всяком случае, Джейн его оценила.
— Джейн? — повис в воздухе вопрос, прежде чем Мадаленна мысленно стукнула себя по лбу; это могла быть и его дочь, и его жена — кто угодно.
— Да, — хотела сказать что-то еще мистер Гилберт, но в следующую секунду его позвала та красивая черноволосая женщина, и он поспешно поклонился. — Извините, мне пора.
— До свидания, мистер Гилберт. — быстро проговорила Мадаленна, и прежде чем Аньеза улыбнулась, она стремительно прошла к висячим качелям; ей почему-то было нужно уйти раньше, чем ее собеседник.
Мама села рядом с ней, и Мадаленна была благодарна тому, что она ее ни о чем не спрашивала, предоставляя успокоиться и начать беседу самой. Мадаленна перекатывала персик из рук в руки, когда в конце концов молчание стало невозможным.
— Джейн — это его дочь?
— Не знаю, — пожала плечами Аньеза. — Может. А может жена.
Они посмотрели туда, где стоял мистер Гилберт и о чем-то увлеченно рассказывал двум своим собеседницам, причем девушка помладше так спокойно устроилась в его объятиях, что Мадаленне показалось неловко смотреть на эту семейную сцену. Семья; конечно, это была его семья; отчего-то она совсем не могла предположить, что у него есть жена и дочь. Мадаленне вдруг захотелось рассмотреть тех, кто видел этого человека каждый день; кто не робел в его присутствии и мог заливисто смеяться над его шутками. У него, должно быть, просто замечательная семья, и во рту у нее стало горько, словно она выпила отвар полыни Ей захотелось поближе прижаться к Аньезе — на этот раз она не была одинока, и ей вовсе не хотелось плакать.
— Может съедим по леденцу? — поцеловала ее Аньеза.
— Было бы замечательно. — ответила Мадаленна.
И только когда она осталась одна, Мадаленна вдруг поняла, что и на этот раз мистер Гилберт прочел ее мысли и поддержал ее вранье. Она так и не смогла его обмануть, пораженно подумала Мадаленна, и это ее так удивило, что персик чуть не выпал из ее руки, но она мотнула головой, и мысль принудительно исчезла. Ей было все равно, во всяком случае, она на это надеялась.
Комментарий к Глава 5
буду рада вашим комментариям.
========== Глава 6 ==========
Теперь Мадаленна точно знала, во что ее пытались обрядить в прошлом сне; белое одеяние оказалось ничем иным, как старым свадебным платьем Хильды Стоунбрук. Этому платью было двести лет, в нем выходила замуж и мать Хильды, и ее бабушка, и все в семье считали, что и Мадаленна пойдет в нем под венец. Платье было красивым — из тонкого шелка, с отделкой из голландских кружев, но вот воротник был стоячим, и даже во сне Мадаленна хватала себя за горло, чувствуя как белые оборки начинали медленно стягиваться на ее шее. Упираться было глупо — она боялась свадьбы, боялась того, что с ней случится после, боялась той неопределенности, которая маячила сразу за поворотом пышной свадебной процессии. Она была давно знакома с Джоном, но не знала о нем абсолютно ничего, и слабо представляла, как они смогут уживаться в одном доме, не понимая друг о друге ничего. Хильда хотела выдать ее замуж, и в своих намерениях она всегда была тверда, а, значит, свадьба с Джоном была вопросом времени. Мадаленна отчаянно старалась найти выход. Каждую ночь она ходила по комнате и перебирала в голове варианты побега; говорят, все пути ведут в Рим, но в ее случае все пути вели в Лондон. Она обожала Портсмут, но жизнь бок о бок с Бабушкой не представлялась ей возможной. И если бы можно было хотя бы на год уехать в университет и поселиться в общежитии, вот тогда, Мадаленна была в этом уверена, она бы смогла найти выход. Старый город Лондон она не любила, но понимала, что если где и искать пути выхода к свободе, то только там, где ее мало кто знал, и фамилия Стоунбрук не была для нее клеймом. Но стоило ей подумать о мутной Темзе, как в воде всплывали лица родителей, и внутри у Мадаленны что-то сжималось в нервный комок — разумеется, она не могла их оставить просто так. Необходимо было дождаться возвращения отца и спокойно обсудить с ним возможность переезда на долгое время.
Временами Мадаленна могла предугадывать ответ родителей на ее вопросы; она заранее знала, отпустят ее погулять дольше обычного, или дадут ей дополнительную порцию — все это был результат особой связи, крепкой и нерушимой, однако на этот раз ее представления были весьма туманными. Она с трудом могла представить, что скажет отец — он мог улыбнуться и сказать, что ей уже давно пора уйти из родительского дома на вольные хлеба, а мог поникнуть, позволяя грусти заполонить синеву глаз и взять ее руки в свои и попросить остаться еще на месяц, а где месяц там был бы и год. Мадаленна была готова принести себя в жертву своим родителям, своему дому, но все чаще и чаще она не могла с точностью ответить себе — не станет ли ее тяготить такой зарок. И все эти размышления вили из нее внутри веревки, заставляя все ночи лежать с открытыми глазами. Мама больше о своем отъезде не говорила, но что-то в доме изменилось. В один вечер Мадаленна видела, как в окнах гостиной быстро перемещалась фигура мамы, она резко жестикулировала, а Бабушка сидела недвижно, а потом вдруг встала, и Мадаленна услышала звон разбитого стекла. Она уже хотела прибежать в комнату, однако прежде чем Фарбер впустил ее, мама вышла, и глаза ее горели гневом, которого прежде Мадаленна никогда не замечала. Она не спрашивала, о чем они разговаривали, однако после того вечера наутро мама не вышла к завтраку и несколько дней оставалась в своей комнате, а к Бабушке снова вызвали семейного доктора. На какое-то время дом затих, и Мадаленна ела в одиночестве, читала газету за завтраком и чаем, и в одиночку следила за тем, как кипятят белье и распределяют продукты на неделю. Бабушка вскоре поправилась, однако как только она появилась за обедом, Мадаленна поняла, в чем было влияние мамы и того разговора — Бабушка не сказала ей ни единого слова; она молчала, пока Фарбер ставил ее чашку; она молчала, пока Мадаленна вставала из-за стола, чтобы открыть окно, но грозе было суждено разразиться, и Мадаленна спиной почувствовала холодный взгляд Хильды. Стоило признать, что от подобного она отвыкла — неделя прошла слишком хорошо, она даже перестала бояться мраморных колонн, и порой они с Фарбером обсуждали прошедший крокетный матч, и вместе с этим она понимала, что подобная идиллия не может длиться вечно, и каждый день Мадаленна была готова к тому, что заслышит на лестнице шаркающие шаги и визгливый голос. Оказалось, что это было несколько труднее, чем она ожидала.
Хильда отбросила поддерживающую руку Фарбера и громко поставила фарфоровую чашку на стол; Мадаленна специально медлила с занавесками и неспешно распутывала шелковые нитки, чтобы как можно позже увидеть колючий взгляд и почувствовать снова ту тоску, от которой хотелось выть. Она ждала окрика или раздраженного вздоха, однако стояла полная тишина, и искоса она увидела, как слуги обменялись испуганными взглядами. Нельзя было бояться вечно, Мадаленна; надо посмотреть страху в лицо. Просчитав до трех, она осторожно опустила занавески, обернулась и чуть не отшатнулась — подобной ненависти во взгляде она не видела никогда. С того момента, как редкие удары стали приключаться с Бабушкой все чаще и чаще, она все сильнее уверялась в том, что ее хотят убить в собственном доме. Она посылала целые письма Эдварду, рассказывая как его дочь и жена пытаются отравить ее, однако все подобные бумаги сопровождались ежедневными отчетами о ее состоянии от доктора, а потому Эдвард только сильнее забирался в свои ямы с доисторическими тарелками и старался не вспоминать о доме и том, что там творилось. Мадаленна понимала отца; она и сама была бы рада сбежать отсюда, где ее и маму считали и грабителями, и убийцами, но у нее был долг, обещание отцу, и пусть подобное исходило от десятилетней девчонки, она относилась к своим словам с полной серьезностью. После первого припадка у Бабушки могли отказать ноги, но отказала душа, и с тех пор приступы неприязни и ненависти становились обычным делом, но сегодня все было по-другому.