— Мадаленна, тебе все это нужно? Здесь же такой страшный бедлам!
— К сентябрю приберусь, — отмахнулась Мадаленна. — А насчет преподавателя, не думаю, что я обрадуюсь ему.
— Почему?
— Мне нравился мистер Флинн, мы сходились с ним во многих вопросах. А здесь придется спорить, наверняка придется.
— Но ты же любишь спорить, дорогая, — улыбнулась Аньеза. — И потом, в спорах рождается истина, забыла?
— Рождается-то рождается, — Мадаленна почесала кончик носа карандашом и несколько раз чихнула; ей и правда стоило прибраться в своей комнате. — Но не каждый раз. И не все могут грамотно спорить, не переходя на личности.
— Мне почему-то кажется, что все будет хорошо. — уверенно проговорила Аньеза, и Мадаленна усмехнулась.
Неясный облик одного знакомого человека возник в ее воображении так неожиданно и так четко, что Мадаленна вздрогнула. Лица обычно расплывались в ее сознании, очень редко она могла воссоздать облик своих друзей, но этот человек — его она видела очень хорошо, будто он стоял перед ней. Он улыбался, и улыбка его снова красила. И Мадаленна снова не смогла сдержать ответного подергивания лицевых нервов. Благо, его здесь не было, и она могла позволить себе такую небольшую слабость — она редко кому-то вообще улыбалась.
— Кстати, пока не забыла, — всполошилась Аньеза. — С какой сумкой ты завтра пойдешь на скачки?
Образ еще один раз блеснул в наступающей темноте и рассеялся окончательно. Достаточно мечтаний, Мадаленна, тебе пора возвращаться в настоящий мир. Скачки, Джон, попытка убедить всех в том, что никакой свадьбы не будет — вот, что действительно должно было ее волновать.
— Я пойду без сумки, зачем мне она?
— Как! — воскликнула мама и чуть не смахнула рукавом стопку книг. — А куда ты положишь платок, деньги, перчатки?
— Понесу в руках. — пожала плечами Мадаленна.
У нее была всего одна сумка — черная, а мама, скорее всего, хотела одолжить свою синюю — Эдвард привез ее из Марокко в одну из своих экспедиций — и больше отстирывания перчаток от лимонада, Мадаленна ненавидела только перекладывание вещей из одной сумки в другую. У нее непременно все терялось, падало, и она не могла найти и половины от своего прежнего содержимого.
— Мадаленна! — в голосе мамы раздались вдруг знакомые недовольные ноты, и Мадаленна поняла, что капитулировать все равно придется. — Ты должна пойти с сумкой, это не обсуждается.
— Моя черная к синему не подойдет.
— Возьмешь мою синюю.
Мадаленна улыбнулась; она действительно хорошо знала Аньезу. Наверное, это было хорошо — быть так связанной со своей семьей, чувствовать их боль, знать их мысли наперед; это помогало помнить, что она была не единственной на всем белом свете.
— Мама, — она жалобно протянула, и Аньеза рассмеялась. — А ты можешь за меня переложить вещи? Я так хочу спать, что растеряю все по пути, и не найду ни гребня, ни шпилек…
— Ладно, соня, хорошо, — мама погладила ее по голове, поцеловала в щеку, и на секунду Мадаленне показалась, что она сама никогда не сможет оставить свою семью. — Спи, я с утра еще раз зайду.
Надо было собраться с силами и выпалить это побыстрее, пока мама еще не свыклась с мыслью, что ее дочь отдадут под венец быстрее, чем она сможет просчитать, сколько ступеней на главной лестнице. Но она не станет говорить об этом сейчас, если мама сама не скажет заветное имя. Мадаленна накрылась одеялом и постаралась не думать ни о чем белом и воздушном.
— Джон ведь тебя заберет на машине?
— Да.
Значит, это судьба. Мадаленна откинула одеяло и высунулась наружу — в комнате, по сравнению с душным и тяжелым одеялом, было душисто и свежо. Мама все еще стояла около двери, будто зная, что ее дочка хочет что-то еще сказать. Судьба, судьба, в ушах у Мадаленны немного постукивало, и она подтянула подушку повыше.
— Мама?
— Да?
Аньеза выглянула из-за шкафа, держа зажженую свечу слишком близко к своим волосам, отчего на тех плясали огненные блики. Дедушка всегда говорил, что у Мадаленны были волосы Аньезы — «плавящийся янтарь».
— Ты же знаешь, что я не выйду за него?
Мама ответила не сразу, и тогда Мадаленна поняла, что писатели имели в виду, когда говорили: «Секунды тянутся как часы». Она ждала этого ответа, всего две или три буквы, но от них бы многое зависело, и покой в душе в том числе. Мадаленна задышала быстро-быстро, как кролик, когда Аньеза потушила свечу и мягко ответила:
— Ты так не хочешь выходить замуж?
— Я хочу, но не за него.
Раздался тихий вздох, и дверь негромко скрипнула.
— Знаю. Спи, дорогая.
Дверь захлопнулась, и Мадаленна тяжело опустилась на подушки. Облегчения не наступило, но она знала. что ей станет свободнее дышать с утра, когда она увидит Джона и поймет, что она ему ничего не должна. Она глубоко вдохнула и, подложив руку под холодную сторону подушки, наконец заснула спокойным сном без белых покрывал.
***
Мадаленна проспала. Проспала безбожно: когда она потянулась и открыла глаза, уже было ровно десять утра, и птички малиновки усердно чирикали за ее окном. Она чувствовала, что и сегодня ей тоже снилось что-то белое и длинное, но в этот раз она уже не так боялась и даже смогла отвести руку назад, когда на ее голову попытались надеть что-то металлическое, напоминающее венчальный венец. Да, сон был отличным, и она в первый раз смогла одержать победу над своими внутренними монстрами, но порадоваться времени не нашлось, ибо как только Мадаленна села в постели, в комнату ворвалась мама с будильником в руках.
— Мадаленна! Посмотри, сколько времени!
Мадаленна безмятежно взглянула на часы — те показывали ровно десять утра, и от души рассмеялась. Внутри нее теперь бушевал не океан, а покачивались спокойные волны, и ничто, даже милый Джон со своими скачками, не могло нарушить ее умиротворения. Она быстро вскочила и, поцеловав оторопевшую Аньезу, спокойно прошагала от двери до умывальника. Вчерашний разговор и правда придал ей сил и решимости, а сегодняшний сон только укрепил в правильности ее намерений, а потому она нисколько не волновалась. Холодная вода приободрила ее и разогнала сонный дурман, и когда Мадаленна посмотрела на своей отражение — розовое и умытое — она решила про себя, что день, несмотря на все, что могло бы случиться, все равно будет хорошим. Часы с кукушкой прокричали десять минут одиннадцатого, и она вспомнила про платье. Миссис Бэфсфорд не соврала, и сверток с готовым платьем лежал тут же, на чистом стуле около кухонного стола. Добрая Джоанна догадалась, что наряд стоило спрятать от вездесущей Хильды, а потому наверняка попросила добрую Полли припрятать платье среди почты прислуги. Оставив благодарность старой горничной, Мадаленна вбежала через ступеньку обратно в комнату и нетерпеливо развернула тонкую оберточную бумагу. Платье было еще прекраснее, чем она успела его запомнить, и по одобрительному взгляду Аньезы, Мадаленна поняла, что не прогадала с выбором. Синий бархат изредка переливался темно-бирюзовым на утреннем солнце, и пока мама завязывала ее волосы в тяжелый узел, она искоса посмотрела на себя в зеркало. Там стояла все та же знакомая фигура, и Мадаленна с облегчением вздохнула, узнавая себя — она хотела видеть себя в платье, а платье на какой-то другой, пусть и более красивой, но такой чужой, особе. Это был ее немного кривой нос, ее слишком высокий лоб, ее большие глаза; это была сама Мадаленна Стоунбрук в красивом платье, которая первый раз в своей жизни выходила в свет. И нисколько не волновалась.
— Ты прекрасно выглядишь, милая. — улыбнулась мама и поправила пояс. — Тебе очень идет этот цвет.
— Миссис Бэсфорд сказала то же самое. Тебе правда нравится? — она резко повернулась к маме и заглянула ей в глаза, словно стараясь найти что-то очень важное.
— Очень. Мне очень нравится платье, и моя дочка в этом платье. — что-то очень важное все-таки нашлось, и Мадаленна крепко обняла Аньезу в ответ. — Ты как-то слишком быстро выросла. Я даже и не успела заметить.
Голос Аньезы немного сорвался, и она склонилась над сумкой, стараясь укрыться от дочери. Мадаленна в тревоге взглянула на маму и застыла на месте. Слезы Аньезы всегда приводили ее в странное и страшное состояние — все внутри будто ломалось, и она не знала, что ей делать. Она напоминала себе картонную куклу, у которой все отрывалось и ломалось, а сердца не было и вовсе. И умом она понимала, что надо обнять и успокоить маму, сказать, что все будет хорошо, но она никак не могла приказать себе сдвинуться с места и стояла как парализованная, потому что слезы мамы означали, что все рушится, и спасения нет; потому что если начинала плакать мама, значит, все плохо, и темнота медленно накрывает все вокруг.