Несмотря на то, что Эдварда часто не было дома, связь с отцом не прерывалась ни на секунду. Она часто слышала о том, как у ее приятельниц отцы уходили в далекие плавания, и они скучали по ним, а потом постепенно забывали, но в ее случае все было по-другому. Мадаленна не могла представить, как можно было забыть лицо того, кто ей был дороже всего на свете, кроме Аньезы, конечно же. Мадаленна гордилась своим отцом, и никогда не чувствовала его отсутствие. Он всегда был рядом с ней, около своего сердца она носила его фотокарточку в круглом открывающемся медальоне. Однажды они гуляли по Гордероу-стрит, и маленькая Мадаленна увидела эту подвеску в витрине магазина. После войны денег было мало у всех, но еще меньше их было у богатой семьи Стоунбруков, и Эдвард вдруг пошел на удивительную расточительность, купив, не думая, серебряный медальон. Она помнила, как он сел на колени перед ней, чтобы быть одного роста, открыл крышечку и вложил фотокарточку. На ней они были изображены всей семьей, за день до его отплытия они сфотографировались в ателье, и сейчас они втроем слегка поблекли, и черты на черно-белом фото стали расплывчатыми, но Мадаленна все так же без труда видела сияющие глаза папы, и мягкую улыбку мамы. Отец тогда сказал, что она его никогда не забудет; ей нужно будет только нажать на пружинку, и тогда он почувствует это, где бы он ни находился. И когда маленькой Мадаленне становилось совсем плохо, она убегала на далекий откос, долго смотрела на любимые черты лица, закрывала глаза и молчала. О том, как она скучает по нему, как ждет его возвращения, чтобы почувствовать знакомый запах табака и одеколона. Эдвард уплывал всегда неожиданно, ровно тогда, когда она успевала привыкнуть к тому, что папа дома. Его присутствие превращало все в праздник, и теперь Мадаленна умом понимала, что так происходило из-за неожиданности его кратких визитов, но все равно душой стремилась к красной гвоздике в его петличке и бархатному пиджаку. Но если его отплытие всегда сопровождалось сжатыми губами и попыткой не заплакать, то прибытие неизменно чувствовалось заранее. Что-то странное вселялось в Мадаленну, исчезала привычная угрюмость, медлительность, и она носилась по всему дому с веселыми криками, не обращая внимания на Хильду и ее толстую палку. Эдварда всегда ходила встречать Аньеза; всегда одна. Мадаленна понимала, что у них было свое прошлое и своя отдельная жизнь и вовсе не собиралась этому мешать, но и упускать момент того, как прозвучит первый сигнал парохода, и рослая фигура появится из-за зарослей дикой травы, тоже не хотелось. И она пряталась в высоком кустарнике, смотрела на то, как отец долго держал маму в объятиях, что-то шептал, и детская радость переполняла ее настолько сильно, что Мадаленна не могла удержаться на месте и с восторженными криками она выскакивала из своего укрытия и неслась навстречу крепким отцовским рукам. Она была счастлива, она была в семье, с ней были те, кто могли ее защитить, и никакая война не могла ее убить, пока Эдвард желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. Он научил ее не плакать, когда она расшибала коленки; он читал ей книги про пиратов, мушкетеров и прекрасных дам; он научил ее драться с соседскими мальчишками, когда те повадились воровать их сливы и яблоки, он только не успел научить ее с ними дружить. Тогда, когда эти мальчишки собрались взять ее в свою команду, Эдварда срочно вызвали на его раскопки — он работал археологом. Всю свою жизнь он мечтал уехать в Египет и разгадывать тайны фараонов, и только сейчас Мадаленна понимала, что он просто старался уехать из громоздкого здания, которое когда-то было ему домом. Эдумунд умер без него. Первая трагедия свалилась на Мадаленну и Аньезу неожиданно, сбивая с ног, но смерть, позднее признала повзрослевшая студентка, редко когда было ожидаемой; даже Хильду это известие поразило, она все никак не могла этого дождаться, и вот. Мадаленна плохо помнила те дни, внезапно едкая Хильда, будто встрепенувшаяся от этого горя, почти сломленная Аньеза — для нее свекр был единственной поддерживающей силой, и одиночество. Да, одиночество Мадаленна запомнила хорошо. Дом стал сразу больше, не было слышно раскатистого смеха Эдмунда, не было нигде припрятанных сюрпризов, и однажды, сидя в пустой гостиной, она отчетливо поняла — Эдумунда больше нет и никогда не будет. Тогда она и оплакала дедушку. Тогда и появился мистер Смитон. Он, ни слова не говоря, молча забрал девочку к себе в теплицы, и там, плача и трясясь от тоски, она вдруг обрела нового друга. Мадаленна хотела написать отцу, но тот все никак не мог приехать из своего Египта, а может быть из Африки — она уже плохо разбирала те страны, от которых все время веяло специями и острой жарой. Как Эдвард смог это перенести, не спрашивал никто, но с того момента его визиты в дом стали еще короче. «Его девочки» все понимали и ничего не говорили — кто бы захотел возвращаться не в скромную скорбь, а в пошлое торжество — Хильда не скрывала своей радости, что наконец освободилась от ее оков.
Но сейчас все было по-другому. Мадаленна уже не скорбела, только тосковала. Она не так сильно боялась Бабушку и неслась по лестнице в свою комнату с радостным предчувствием. В груди теснилось знакомое, но так давно не появлявшееся чувство — он возвращался. Так было и раньше, когда телеграмма о его прибытии должна была прибыть, Мадаленна это чувствовала, и ложилась спать с твердой уверенностью, что наутро она увидит знакомый почерк, и все встанет на свои места. Она влетела в свою комнату, хлопнув дверью, и подбежала к окну — там, на блеклом небе блестели первые звезды, и впервые она не почувствовала тоски от того, что должна была наступить осень. Отец приезжает; она была уверена в этом, она знала это.
***
В последний летний день Мадаленна проснулась не от звонка будильника, а от того, что нечто толкнуло ее во сне, и она чуть не свалилась с кровати. С минуту она лежала в постели, еще ничего не понимая, что могло ее разбудить, когда ей еще спать да спать, но внутри голос радостно заверещал: «Вспомни, вспомни!» И действительно, подумала Мадаленна, должно была быть какая-то причина, от чего так полегчало на душе и впервые за долгое время ей хотелось запеть и закричать во все горло. Она мотнула головой и резко села в кровати — отец должен приехать. Мадаленна быстро вскочила, набросила на себя халат и тут же приказала своим мыслям прекратить радостно скакать. Ей уже было не десять и даже не пятнадцать; прошло то время, когда она могла слепо полагаться на свои чувства и думать, что внутреннее чутье подскажет решение. Сейчас нельзя было лелеять то, что могло потом больно ударить и выбить почву под ногами, нельзя было просто надеяться на удачу. «Тогда я пойду на кухню и проверю почту.» — подумала Мадаленна и, решительно одернув на себе воротник, тихо приоткрыла дверь и вышла на лестницу. Первая и пятая ступеньки как всегда скрипели, и она едва не скатилась кубарем, пытаясь их перескочить. На кухне не было никого, даже Полли так еще рано не хозяйничала; все слуги только начинали готовиться к воскресной мессе, и на столе стуле единственный чан с кипятком. Но вот почта, свежие письма и газеты, лежала на деревянном столе нетронутой. Мадаленна остановилась в нерешительности и легко пнула ножку стола; ей хотелось увидеть родной почерк и не хотелось проводить еще один день, осознавая, что отец так и не приедет к ним. Мороз прошел по коже, когда она протянула руку к письмам и тут же отдернула.
«Может быть это знак?»
«Может быть ты слишком труслива?»
Еще раз сердито пнув ножку стола, Мадаленна решительно взяла груду бумаг, намеренно перебирая сначала газеты и журналы. Это была игра с подсознанием — она делала вид, что ей все равно, есть ли там письмо или нет, втайне надеясь увидеть знакомый корешок, а подсознание делало вид, что верило ей; в выигрыше оставались все. Но журналы и газеты полетели на стол, загибаясь цветными страницами, роняя прозрачные закладки на пол, когда родной почерк бросился ей в глаза, и послание прокричало: «Мисс Мадаленне Стоунбрук, Портсмут, Дорнбек, собственный дом» Этот почерк она узнавала всегда; отец мог разлить все чернила на бумагу, и все равно бы длинный хвост у буквы «А» и две точки над «И» выдавали бы его. Мадаленна аккуратно разорвала бумагу и вытащила немного смятую бумагу. В горле невовремя встал комок, и, налив воды из графина, она принялась за чтение.