— Не беспокойся, мама, я разберусь с этим. — Мадаленна быстро поцеловала Аньезу и уселась в кресло. Аньеза присмотрелась к платью дочки; она определенно его уже видела на ней когда-то очень давно.
— Милая, я помню откуда-то этот сарафан.
— Да, я нашла его сегодня с утра. — рассеяно отозвалась Мадаленна; цифры отчаянно не хотели складываться вместе. — Не нравится?
— Очень нравится. Только ты ведь знаешь, как Бабушка относится к подобному…
— Я переоденусь.
Хуже цветов миссис Стоунбрук ненавидела старую одежду и требовала, чтобы каждый день и Аньеза, и Мадаленна появлялись непременно в новых нарядах, даже не задумываясь, откуда они смогут их взять. Подобное самодурство изводило Мадаленну, и она давно бы сказала все, что думала об этом, если бы не указания доктора и опасность в виде еще одного припадка. Мадаленна не любила Бабушку, но желала ей только здоровья.
— Ты вчера была на пристани?
Мадаленна была готова и одновременно не готова к этому вопросу. Она знала, что Аньеза спросит ее об этом, но понятия не имела, что сказать. Врать она не могла, а сказать правду было слишком неудобно.
Мама ни словом, ни делом ни разу не намекнула, что ей не нравились эти визиты, но Мадаленна все равно чувствовала что-то неладное; ей казалось, что каждый раз Аньеза отпускает ее нехотя.
— Нет.
— Значит, снова в теплицах?
— Да.
Аньеза отложила ножницы и подсела к Мадаленне. Коса ее растрепалась, и, как бы Мадаленна не старалась упрятать отросшую челку в прическу, та падала на виски небольшими завитками, от чего она всегда напоминала Аньезе одну из девушек Россети или Данте; абсолютно средневековая красота.
— Тебе не нравится, что я хожу в теплицы? — прямо спросила Мадаленна.
— Нет. — улыбнулась Аньеза, поправляя сарафан.
— Значит, тебе не нравится мистер Смитон?
— О, нет! Он замечательный человек!
— Тогда я не понимаю, мама. Почему ты всегда огорчаешься, когда я ухожу?
Мадаленна внимательно посмотрела на маму и внезапно заметила две маленькие морщинки около глаз. Обычно такие у всех людей появлялись от смеха, но Аньеза Стоунбрук была исключением.
— Милая, я просто боюсь, что привяжешься к этому человеку. Боюсь, что…
— Что он умрет, и я буду по нему горевать? — твердо спросила Мадаленна. Наконец она смогла произнести это вслух, и, оказывается, это было сложнее, чем она могла предположить.
— Да.
— Наверное. Наверное, так и будет. — пожала плечом Мадаленна. — Но без мистера Смитона… — что-то вдруг встало посреди груди, и Мадаленне вдруг показалось, что она сейчас захлебнется чем-то очень соленым. — К тому же у него почти никого нет.
— Почти?
— Да. Оказывается, что у него есть один хороший товарищ.
— У мистера Смитона? — изумилась Аньеза; слухи о нелюдимости садовника дошли и до нее. — Странно, никогда о нем не слышала.
— А я как раз только и слышала. Вчера еще и увидела.
— Вот как? И что же это за человек?
Мадаленна повернулась к фигурам и посмотрела на уродливые зеленые кусты. Если бы только Бабушка дала ей возможность заняться зимним садом; о, тогда она бы его не узнала, все бы здесь переменилось. Но миссис Стоунбрук была непреклонна, и Мадаленне оставалось смириться с подобной картиной.
Мадаленна отчаянно старалась не думать о недавнем знакомом. Как бы ей не хотелось заявить, что его слова ничего не значили, она не могла сказать подобного и не покривить душой. Слова мистера Гилберта засели где-то очень глубоко и отзывались глухим эхом на все, о чем бы она не подумала.
«Тогда вам не кажется, что это немного нечестно так запальчиво говорить, зная, что с вас не потребуют ничего взамен?» — звучало в ее голове набатом, и ей казалось, что голова сейчас лопнет.
Самое ужасное было в том, что на какой-то момент Мадаленне подумалось, что мистер Гилберт был прав. Мысль могла просто исчезнуть, однако она ухватила ее за хвост и начала разматывать. Бесспорно, доля правды в его словах была. Она и правда ничем не жертвовала. Она не отрекалась от семьи и любви во имя искусства; она не жила на улице и не голодала, только чтобы заниматься музыкой, живописью и писательством.
Нет, она жила в мире и согласии с отцом и матерью, и пусть грозная миссис Стоунбрук и ругалась постоянно, все равно это были не те лишения, на которое шли великие творцы. Значит, она была позером и лицемером. Это удручало.
А еще сильнее удручало то, что слова незнакомца смогли пробить брешь в ее убеждениях, и теперь Мадаленну мучило чувство, что она совсем не так была уверена в себе и своих идеалах.
Странное состояние; она напоминала себе дырявую бочку, из которой вовсю хлестала вода. И ведь это был просто человек, который не согласился с ее мнением, попытался оспорить; человек, которого она видела первый раз в жизни, и чьи слова в сущности не имели для него никакого значения.
Что же могло произойти с ней, если бы она встретила подобное в своем университете, где слова профессоров всегда совпадали с ее суждениями?
— Что он сказал такого, Мадаленна? — улыбнулась Аньеза и пригладила взъерошенные волосы на макушке. — Что так смогло взволновать la mia stella (мою звезду; пер. с итальянск.)
Мадаленна сурово свела брови и отошла к большому сводчатому окну; оттуда всегда был виден лес, и сейчас, когда лето медленно подходило к своему концу, он все еще был зеленым. Листья деревьев краснели и опадали самыми последними; до самого конца они стойко дрожали на холодном ветру, но держались за сухую кору, надеясь встретить зиму на ветках. Конец был всегда один и тот же — листья падали на землю и оставались лежать там до весны, пока им на смену не приходили другие.
В такие моменты Мадаленне очень хотелось верить в перерождение природы, иначе все становилось слишком жестоким — быть красивым всего несколько месяцев, чтобы потом умереть и осовободить место другим.
— Как тебе сказать, — медленно начала Мадаленна. — Видишь ли, у нас с ним зашел спор об искусстве.
— Так быстро? С чего бы вдруг?
— Я и сама не поняла. Он профессор искусствоведения. — пыль на окне лежала таким толстым слоем, что ее руки сразу стали серыми. — Он спросил меня из вежливости, где я учусь, и я ответила. А потом, слово за слово, и вот я уже доказываю, что способности — это ничто, а талант — самое важное для искусства. Но разве это не так, мама? — воскликнула Мадаленна, и Аньеза впервые за долгое время увидела, как в глазах ее дочери что-то загорелось.
— Милая, давай-ка все по порядку. Сядь, успокойся и расскажи все, что тебя волнует.
— Да меня это совершенно не волнует! — сердито заявила Мадаленна. — Просто мне неприятно, что я так быстро разуверилась в своих убеждениях.
— Мадаленна, давай еще раз, но только не так сбивчиво. — улыбнулась Аньеза. — А то я правда ничего не понимаю.
Мадаленна быстро выдохнула и уселась обратно в кресло. Непривычное ощущение чьей-то правоты неприятно давило на нее, и странное раздражение накатывало на нее волнами; ей бы очень хотелось умыться ледяной водой, но она только быстро ударила себя по щекам и разгладила складки на сарафане.
— У нас зашел спор об искусстве, мама. Мистер Гилберт сказал, что для искусства важны способности, я же заявила, что важен талант, и что без таланта, скульптур становится обычным столяром.
— Неплохо сказано. — усмехнулась Аньеза. — Папа бы оценил.
— Мистер Гилберт на это сказал, что это слишком жестоко, а я сказала, что ради искусства можно пожертвовать многим. Однако я ничего не умею, и поэтому у меня такой возможности нет. А он заявил, что тогда мои слова нечестны.
— Интересное мнение.
— Но больше всего меня пугает то, что он может быть правым. Хотя нет, — Мадаленна запнулась на полуслове и принялась теребить бахрому дивана, но Аньеза терпеливо ждала, когда она продолжит. — Больше всего меня пугает, что меня так задели слова незнакомого человека. Значит, я поддаюсь влиянию?