защитил бы мать!
А что он скажет? Разве сказать нечего? Конечно, Гейбату Гюльбала мог напомнить: "Мало она кормила, поила тебя, неблагодарный?" И Are мог возразить: "А кто тебя спас?! Не один Хасай!.." И Гюльбала был бы прав. ('"Ах, ах! сказал романтик ашуг, сочинив-ший на нашей улице каламбуры насчет завязи на инжировом дереве.- Ах, ах!.. Человека из болота вы-тащили, от грязи очистили, добрую услугу ему оказа-ли, в чистенькую, накрахмаленную рубашку принаря-дили, галстук на шею заграничный да лакированные, как народному артисту, туфли на ноги, когда и то и другое доставалось трудно, а кто настоял?") Хасай, ко-нечно, щедр, ничего не пожалеет для родного брата, а галстук свой любимый и собственному сыну не отдаст... Хуснийэ настояла! Хуснийэ не пожалела, а он теперь как необъезженный конь брыкается, как свирепый верблюд кусается! Было ведь время, оно у нас на памяти, не в прошлом веке было, когда Ага клялся именно Хуснийэ - она и ближе сестры и роднее матери, она, "я слов не нахожу", плачет Ага, "чтобы выразить", и падает на колени.
О том, что Ага был в плену, работал потом на приис-ках, Хасай узнал из письма, посланного матери их, Мелек-ханум. Переслала письмо молодая женщина-счетовод с этих же приисков. Матери не было в живых, и письмо попало к Хуснийэ. Ага никак не мог примириться с мыслью, что он вдалеке от родных мест, и крепко верил, что братья, если они живы, су-меют вызволить его. Он считал дни, а ответа не было. Из месяца в месяц надежда его, как короткий осенний день, гасла, а потом, с наступлением длинных зимних ночей, и вовсе исчезла. Он потерял счет месяцам, пу-тал сны и явь. И круглолицая белотелая женщина за-сияла в его жизни. Она пожалела Агу, ухаживала за ним, неприспособленным, а потом перевезла к себе домой - жила неподалеку от приисков. В ее маленькой комнате был весь огромный мир Аги: его прошлое, его братья, мечты о возвращении. Но Ага никак не мог представить себя в Баку сидящим со своей женой за одним столом с Хасаем и Хуснийэ или рядом с матерью: они ведь друг друга не поймут, его жена и Ме-лек-ханум. А письмо Аги работало - Хасай обдумывал план спасения брата, почти неосуществимый, очень рискованный. Нужны деньги, притом очень большие, они есть. Дерзости Хасаю тоже не занимать. Если дой-дет слух до "хозяина", "четырехглазого", в два счета голову снесут. Это сказала Хуснийэ, а потом добавила, после того как Хасай твердо заявил, что Ага - его брат и за брата он пойдет на все: "Мое дело сторона, посту-пай как знаешь!" "Может быть, он рядом, разузнай!" - просил он Тукезбан. А там земля как вся Европа, по-пробуй найди. "Это Кязым не хочет",- догадался Ха-сай, и интуиция не подвела. Тукезбан тогда во всем слушалась Кязыма, а ему встревать в это темное дело, да еще в такое время, не хотелось. "Но он мне брат!" - "А я тебе муж". Тукезбан все же, когда случалось, у знакомых спрашивала, мол, земляки интересуются; фамилии-то у них разные с Агой; Кязыму один друже-ски посоветовал: пусть жена не очень за земляков хлопочет. "А ты знаешь, кто мне советует? - пригро-зил жене Кязым.- Сиди и помалкивай!" "Чужак и есть чужак! решил Хасай.- А сестре припомню!" - подумал, хотя обиды на нее не было: не Кязым при ней, а она при Кязыме. Ему, Хасаю, такая судьба: всех нянчил, всех тащил, вытягивал, придется попыхтеть еще. И план созрел не без помощи "Хуснийэ-ханум. Предстоял трудный путь: из Баку в Москву, а оттуда в Иркутск, затем на машине, может быть, даже паро-ходом по реке. Хасаю ехать нельзя, потому что чело-век он на виду, если раскроется, будет худо, а Гейбату терять нечего; да и с цепкой он хваткой, языкаст, ин-валид к тому же. Гейбат не доехал, вернули его с пол-пути. В начале следующего года поехал вторично, за-пасся нужным разрешением, почти доехал до конечного пункта, не пустили. Но кое-что узнал: Ага жив, адрес не изменился. И еще: начальство у него строгое, контакты исключены. Начались поиски связей. И глав-ное: семья начальника, жена и дочь, живет в Иркут-ске. И брат его с семьей там же. В третий раз поехал сам Хасай. "Случайно" снял комнату на площадке этажа, где жила семья начальника, познакомился с ними, угостив крупными ярко-малиновыми, будто по-крытыми лаком, блестящими гранатами, потом "слу-чайно" познакомился с братом. Тот оказался человеком чутким, понял, что брат Хасая в беде. А у Аги полное истощение сил, как не помочь? Но все это потом, когда Хасай открылся. Прежде же Хасай пригласил их про-вести август под Баку, где горячий песок, ласковое море и сладчайший виноград, и брат принял предложе-ние и со своей женой поехал в Баку, где Хасай устро-ил их в закрытом санатории, купил две путевки. К че-сти брата и к удивлению Хасая ("Чудак какой-то этот брат!"), тот не только сполна расплатился ("Я сам не знаю, куда деньги тратить; хочешь,- пристал к Хасаю,одолжу тебе?"), на прощание устроил застолье, чуть не до драки дошло, когда расплачивались. Побе-дил тот, кто пригласил в ресторан,- брат начальника. "Это у нас не принято! - вопил Хасай.- Это оскорбле-ние!.." - "Ну и оскорбляйся, но и нас, сибиряков, знай!" А главный разговор состоялся в доме Хасая при Хуснийэ, она тоже ("А это уже по-нашему!") устроила гостям прощальный обед. "Ах, как жаль,- сокрушался потом Хасай,- что связи потеряли с ним!.. Прекрас-ный был человек! Как же его звали? - Нет, не мог, вспомнить Хасай ни имени, ни фамилии.- То ли Гри-горий, то ли Ефим..."
И Хасай в начале сентября поехал снова в Иркутск. И брат старший ("Григорий или Ефим?") сказал млад-шему брату - начальнику: "Это ошибка. Ага истощен. Моя первая, ты знаешь, и последняя, даю тебе слово, просьба!.. Ошибка, понимаешь!"
О чем еще говорили, никому не ведомо. Может быть, начальник даже подумал, что все равно не жилец Ага. Он к тому времени лежал в больнице, и его отправили домой, на родину. Но до этого Хасай на "студебеккере" поехал в поселок, где жил Ага, познакомился, не испы-тывая при этом особой радости, с его женой, поглядел на младенца с голубыми, как у матери, глазами... Ха-сай вернулся в Баку, а через две недели (подлечили-таки Агу, на своих ногах чтоб явился домой!) Ага ступил на бакинскую землю, и яркий свет ударил ему в лицо; он долго привыкал к этому свету, жмурился, слезы текли и текли у него из глаз... Но Ага вернулся не один, как они договаривались с Хасаем, а с женой: она отпросилась на месяц - в отпуск; срок ее договора по найму истекал лишь через год. Are был уже заго-товлен новый паспорт, без всяких лишних отметок и с постоянной наконец-то бакинской пропиской. И в этом Хасаю помогла Хуснийэ, несмотря на ее "мое дело сто-рона". Ага мог бы вспомнить (ах, как коротка память человеческая, слышу я снова ашуга-романтика) и о том, какую услугу оказала ему Х.-х. после того, как он приехал в Баку с женой, и как мила была Х.-х. с нею. Он может забыть имя начальника и его брата, хотя и ему и Хасаю помнить бы о них, но забыть такое!.. "Ах-ах!" Но что подумала жена Аги, осторожно сходя со ступенек вагона, потому что перрон очень низкий, как бы не треснула юбка на ней? Ничего не понимала, но чувствовала, что ей обрадовались. Еще на вокзале, куда ее с сыном и Агой пришли встречать его родные, ее осыпали цветами и поцелуями. Она сразу всех узна-ла, хотя видела их, за исключением Хасая, впервые; и Гейбата узнала, и Хуснийэ (какое трудное имя у нее!), ведь о них (и о Теймуре, и о Тукезбан, и о матери) ей подолгу рассказывал Ага в ожидании вестей из дому. И ей сразу понравилась Хуснийэ-ханум. Та бросилась к ней, обняла, расплакалась от радости, отняла тотчас ребенка у Аги, прижала его к груди, разохалась, уми-лилась, рассиялась вся. А жена Аги боялась этой встречи с родными мужа и была несказанно рада, что ее опасения не сбылись. И Хасай улыбался, и Гейбат, и сын Хасая... Жаль, Теймура не было (о его гибели они с Агой узнали недавно, Хасай им рассказал, когда был у них), и Тукезбан, Кочевница, не могла их встре-тить - недавно уехала за своим мужем в поисках цен-ных металлов... нет, нет, очень далеко отсюда; и ни слова о Кязыме. Не надо портить настроение. И мать Аги она не застала в живых; почему-то верила, что найдет с нею общий язык, понравится Мелек. Потом привезли их к Хасаю, где был уже накрыт стол. Хуснийэ-ханум тут же, как приехали, отвела ее в свою комнату, распахнула шкаф и подарила шелковое пла-тье, которое оказалось впору, туфли на высоких каб-луках отдала, заставила переодеться и выйти к столу нарядной - ни такого платья, ни туфель таких у нее в чемодане не было.