В том числе — альбомчик, где магус имеет обыкновение делать дорожные зарисовки. Альбомчик открыт на одном из последних разворотов, там — портрет молодого человека, причем это явно набросок с картины: видны даже контуры рамки и часть стены, на которой эта картина висела. Стены с ковром. А на ковре вышивка: блестят скрещенные шпаги и стоят, подобно геральдическим львам, поднявшись на задние лапы, кролики.
— У вас очень меткий глаз и точная рука, — как бы между прочим роняет синьор Бенедетто. — Были, поскольку теперь, после ранения… кто может что-либо утверждать наверняка? В наши-то неспокойные дни?
Обэрто не до смеха, но он хохочет:
— Уж не угрожаете ли вы, любезный Циникулли?
— Как вам такое могло прийти в голову, мессер?! Я всего лишь хочу сказать, что существуют возможности… разные возможности, если вы понимаете, о чем я. Кстати, не раскроете ли секрет: как вы намерены поступить с этой историей о пропаже перстней?
— Еще не решил. Может, присоветуете что-нибудь? Как человек, умудренный опытом?
Синьор Бенедетто кивает и усаживается рядом с кроватью, в накрытое пушистым ковром кресло (разумеется, ни одна ворсинка ковра под ним не прогибается). В глазах призрака — решительность и кое-что еще, очень магусу не понравившееся.
— Малимор, оставь нас. — И только когда малыш покидает комнату, синьор Бенедетто начинает «советовать». — Грубо говоря, мессер, у вас есть два выхода. Вы можете вернуться в Ромму и составить отчет о случившемся, после чего, полагаю, дело будет закрыто. Фактически, мой непутевый потомок совершил только одно преступление: оказал давление на Совет Знатных, чтобы те распорядились об усиленном патрулировании улиц. Не бог весть что, согласитесь; к тому же это совсем не по вашему ведомству. А пропажа фамильных перстней — дело сугубо личное, касающееся только нашей семьи, официально мы заявление о нем отозвали, состава преступления нет, нет свидетелей, нет вообще ничего незаконного. По сути, вы уже не имеете права заниматься этим делом.
— Пожалуй, мне и впрямь стоило бы забыть о нем.
Обэрто употребил оборот «стоило бы» не случайно. Даже лежа в кровати, подстреленный и спеленутый, якобы с благородной целью «скорейшего излечения», он остается магусом. «Логика, сила убеждения, проникновение в тайны человеческого характера?» Хорошо, поиграем по этим правилам.
Магус пытается незаметно проверить, насколько плотно связаны руки — увы, пеленали на совесть, применить магию Обэрто не сможет.
— На вашем месте я бы не спешил с выводами, — продолжает синьор Бенедетто. — Помните? — есть два выхода.
— И второй?..
— Второй заключается в следующем. С помощью друзей вы тайно покинете виллу, поправите здоровье и продолжите поиски перстней. Я обещаю, что любой из здешних обитателей, кого вы только пожелаете допросить, не станет запираться и расскажет все, что знает. Когда же вы найдете драгоценности… — синьор Бенедетто выдерживает театральную паузу, подкрепив ее обезоруживающей, до приторности «искренней» улыбкой. — Тогда, полагаю, мы позаботимся о том, чтобы справедливость была восстановлена. Я ведь знаю, мессер, как это для вас важно: чтобы виновные получили по заслугам, а пострадавшие — хоть какое-то compensatio.
— И все-таки я склоняюсь к первому пути: он более соответствует тому, чего требуют от меня закон и долг.
— Но он и более опасен, — вкрадчиво говорит синьор Бенедетто. — На этом пути, мессер, вас может поджидать что угодно: дорожные разбойники, отравленное вино, даже, позволю себе предположить, смерть от раны, нанесенной незадачливым — но честно выполнявшим свой долг и действовавшим по закону! — стражником. Да-да, представляете, какой нелепой случайностью стала бы ваша смерть прямо здесь, на вилле Циникулли!
— А вы игрок, синьор Бенедетто.
— Это комплимент или оскорбление? Впрочем, мессер, я действительно игрок — был им еще в молодости, когда начинал купцом (и, по совместительству, тайным агентом Альяссо). Игра, знаете, чрезвычайно развивает выдержку и весьма наглядно показывает, сколь быстротечна и непостоянна наша жизнь. Удача в ней — случайно сданные козырные карты. Еще ночью я полагал, что они у вас на руках, все до единой. А расторопный стражник перемешал колоду — и вот мы поменялись ролями.
— Все-таки не до конца. Кое-какие козыри оставались у меня, не так ли?
— Ну конечно, конечно. Иначе — разве мы бы сейчас разговаривали с вами? Только если кто-нибудь озаботился бы вызвать вас сюда в качестве призрака.
— Перстни, да? Вы хотите их вернуть.
Бенедетто Циникулли склоняется над кроватью так, что нематерьяльное лицо его нависает над магусом; глаза блестят зло и яростно:
— А вы бы, мессер, не хотели? Не знаю, поймете ли вы, безродный, те чувства, которые испытал я, основатель знатнейшей фамилии, когда узнал, что наша семейная реликвия передана — «согласно традиции» — ха! — в руки невесть кого! Я не намерен с этим мириться. Пока жив… точнее, пока существую (и — следовательно — мыслю), я сделаю все возможное, чтобы вернуть перстни. Не отступая от традиции. Да, если угодно, я готов… на многое, мессер. Но позора надлежит избежать любой ценой. Если в дело вмешаетесь вы, возможно, обойдется без ненужных жертв. В противном случае… — синьор Бенедетто качает головой. — Это скверно, однако традиция есть традиция.
— Вы даже готовы будете убить бастарда, — констатирует магус.
— Поймите, мессер, традиция передавать перстни самым младшим отпрыскам рода Циникулли по мужской линии возникла не ради того, чтобы плодить бастардов. За несколько десятков лет — с той поры, как я почил, и до времени моего воскрешения — за эти годы не слишком разборчивые потомки фамилии переиначили традицию по-своему и стали раздавать перстни направо и налево, едва только ухитрялись наплодить достаточное количество ублюдков. Вернувшись в мир, я озаботился вернуть перстни семье — и на это ушло без малого тридцать лет! Да, я был ограничен в передвижениях и действовал с помощью других людей… и не только людей, как вы, наверное, убедились. Теперь же все мои старания обратились в ничто: традиция, которая должна была обуздывать плотскую невоздержанность и неразборчивость моих потомков, ни к чему не привела!
— Так часто случается, — дипломатично сообщает Обэрто.
— Оставим пустые философствования! В этом деле существует лишь две возможности. Перстни попадут сюда, если бастард умрет либо если все претензии на принадлежность его к роду Циникулли будут сняты.
— Либо они не вернутся на виллу. Третья возможность, вы о ней подумали?
— Рано или поздно, так или иначе — но вернутся. Это лишь вопрос времени, поверьте, я знаю, о чем говорю.
— А я вам потребовался, чтобы сберечь время?
— Мессер, прошу вас, не смотрите на мое предложение столь предвзято! Разве вы не заинтересованы в том, чтобы законность была соблюдена? Между прочим, бастард по закону не является наследником — нигде, ни у нас, ни во Фьорэнце, ни в Венесие, ни у франков — нигде!
— И поэтому вы предлагаете мне найти и покарать.
— Не покарать! Всего лишь развязать узел, завязанный неудачным стечением обстоятельств. Причем развязать мирно, с очевидной выгодой для всех заинтересованных сторон.
— Но вы забываете, что хотите поручить поиск перстней и восстановление справедливости такому же ублюдку и бастарду.
— Вы, мессер, другое дело, — ничуть не смущаясь, заявляет синьор Бенедетто. — Так что скажете?
— А не боитесь, достопочтенный Циникулли, что я обману вас? Вы меня отпустите, а я не выполю обещания?
— Клятвы, мессер, будет достаточно. — И он косится на песочные часы. — Решайте, мессер!
— Что уж тут решать… — в голове у Обэрто словно все перемешалось. Во время разговора несколько раз ему казалось, что он слабеет, голос призрака звучал все тише — и вот сейчас это повторяется. Теперь даже если бы магусу развязали руки, он вряд ли что-нибудь сумел бы сделать.
Обэрто хочет произнести «клянусь», но язык вдруг обретает тяжесть свинцового слитка и давит на зубы так, что пошевельнуть им невообразимо сложно, а кивнуть головой, просто кивнуть — тем более: в затылке и у висков словно прорезались вулканчики боли. Невыносимо думать, каждая мысль причиняет страдания, что уж говорить о движениях тела!