— Сегодня уже был, — бурчит Фантин. — Теперь завтра явится, не раньше полудня… Мессер, могу я спросить? Я понял так, мессер, что вас отравили, а потом дали противоядие, правда?
— С чего ты взял?
— Ну, я же не дурак! Догадался. Синьор Бенедетто — он очень уж себя выше других ставит, думает, вокруг болваны глухие. И Малимор оговорился один раз…
Обэрто кивает:
— Ты все правильно понял. Мне действительно сперва подсунули яд, а потом — противоядие.
— Вы так спокойно об этом говорите! И когда мы на виллу шли, я ж заметил, вы совсем не волновались. Как вам удается? Я вот, если на промысел иду, всегда чуток трушу.
— В том-то и разница. Для тебя это промысел, ты знаешь, что идешь против людей, против законов человеческих и Божьих. Поэтому боишься быть пойманным. А для меня это всего лишь работа.
— Опять поучаете, мессер?
— Посмотри на меня.
— Это зачем еще? — Фантин продолжает бесцельно передвигать вещи на столе. — Взглядом зачаровать хотите?
— Я хочу, чтобы ты повернулся ко мне лицом. Или это пугает тебя больше, чем попытка проникнуть на виллу подесты?
Фантин медленно поворачивается.
— На вилле, мессер, так на так выйти могло. От стражников бы я наверняка ушел… ну, почти наверняка. От призрака — не исключено. Удачливый я потому что. А с вами, мессер, без вариантов, вы хуже судьбы: взялись намертво и не отпустите, пока не получите свое!
— Ты мог бы бросить меня. Здесь, когда я лежал в беспамятстве. Малимор бы тебе ничего не сделал.
— И синьор Леандро, скажете, ничего бы не сделал? Ему предок-то бестелесный все рассказал… ну, не все, но основное. Мне теперь на промысел придется далеконько ходить от Альяссо. Это если подеста соблаговолит закрыть глаза на мои прежние заслуги. Малимор — он да, шестерка пиковая, карта слабая. А те соглядатаи, что в доме напротив глаза себе провыглядывали, за мной следя?
— Перестань! Неужели ты не ушел бы от них, если б захотел?
— Ушел бы. Но далеко ли? Мне, чтобы мои сбережения забрать, так или этак пришлось бы в городе появиться. А у всех стражников — мои портреты рисованные, у всех, понимаете! И теперь, мессер, я только на вас и рассчитываю. Помнится, вы мне не только кнут сулили, которого я уже по самое не могу отведал, — вы мне еще и пряник обещали.
— Будет тебе пряник.
— В виде поучений?
— Кстати, о поучениях. Ты спрашивал, почему я не боялся, когда шел с тобой на виллу Циникулли. И почему так спокойно принял известие об отравлении. Ответ узнать до сих пор хочешь?
Фантин кивает и смотрит исподлобья, готовый, едва заметит малейший признак чародейства, к обороне. Дурачок! Если бы Обэрто захотел…
— Слушай же. Каждый из нас соразмеряет свои поступки с тем или иным высшим эталоном. Конечно, даже за один день мы совершаем множество поступков — но для самых обычных из них, самых несложных существуют с детства объясненные, вросшие в нас понятия о правильности.
— Мессер, нельзя ли попроще? Вы же не в Академии каких-то там искусств изъясняетесь!
— Попроще? Вот, скажем, откуда ты знаешь, что, не задержав дыхание, нырять в воду опасно?
— Да в детстве однажды… проверил.
— А, к примеру, не проверял ведь, что… ну, что пить кипящую смолу не следует?
— Да ведь ни к чему. Это ж каким cretino надо быть!..
— А когда решаешь, что на завтрак выбрать?
— В кошелек заглядываю. Он самую правильную подсказку дает.
— А когда решал, что нужно помочь матери по хозяйству?
— Я ведь, мессер, не среди зверей рос, среди человеков. Как вести себя подобает — знаю, обучен.
— А с чего ты взял, что обучен правильно? Других, например, по-другому учили поступать.
— А Святое Писание на что?! Кто по нему не живет, разве может… — Он вдруг понимает что-то и замолкает. Долго смотрит в пол, растерянно качая головой, наконец поднимает взгляд на магуса. — Вот вы к чему вели, мессер! Про заповедь нумер не помню какой — про «не укради» напомнить решили? Я ж говорю: проповедь!
— Ты веришь в Святое Писание и так пренебрежительно отзываешься о проповедях? — Обэрто не скрывает иронии. — Но и к Святому Писанию, похоже, у тебя совсем не канонический подход?
— Хотите в еретики меня записать?
— Хочу на твой вопрос ответить. Попроще, как и просил. Когда ты решаешь, как поступить в ситуации обычной, ты опираешься на знания, правила, законы, заложенные в тебя с детства родителями, вообще людьми, которые тебя окружали. Но разве знал ты хоть что-нибудь о Святом Писании, когда сделал первый вдох? Нет, однако тогда тебя по жизни вела твоя душа. Уже тогда законы Божьи были вложены в тебя.
— Эк вы! — не выдерживает Фантин. — Прям как по писаному строчите.
Магус улыбается, чуть покровительственно, но дружелюбно:
— Ты не первый, кому приходится объяснять, что к чему, и доказывать правоту нашего ордена.
— Первым были вы? — простодушно уточняет «виллан». — Вы уж простите, мессер, но похожи вы сейчас на проповедника. Причем на такого, который сам не уверен в том, в чем убеждает других. Что человек от рождения наделен душой, известно каждому. Из Священного Писания, если вам вдруг захочется об этом спросить. А что в жизни следовать Его заповедям не всегда и не у всех получается — думаю, вы и сами об этом знаете.
— А почему, как ты думаешь?
— Греховны мы по природе своей. Ну и мир не совершенен, поскольку осквернен сатаною. Тут бы хоть половину заповедей не нарушить!
— А законы человеческие, не Божьи? Зачем они, по-твоему, нужны?
— Думаю, чтоб примирить природу человеческую, греховную, с душою его. И с заповедями, наверное. Хотя вам, — добавляет после паузы, — все ж видней, вы ученый.
— Да нет, ты правильно сказал: чтобы примирить в нас две природы: небесную и земную. Но когда ты решаешься нарушить заповеди и земные законы, что тобою движет?
Фантин краснеет.
— Хотите вы, мессер, меня обидеть, вот что движет сейчас вами! Только не выйдет. Складно говорите, красиво, правильно. А ногтем ваши слова поддень — краска посыпется! Или закон, скажете, для одних один, для других — другой? Или спорить будете, что нынче, как и прежде: если у тебя есть деньги и власть, можешь на законы земные класть, уж простите за невольный стишок. Вот и приходится другим, кто победнее да послабже, приспосабливаться. Тут не до земных законов, порой — и не до заповедей! — почти кричит Фантин. — От суда мирского бежим, перед судом небесным стараемся грехи отмолить, выклянчить хотя б отсрочку, хотя бы надежду на помилование. А ваша братия так любит отнимать даже ее!
— Мне странно это слышать. Из всех возможных путей, что лежали перед тобой, ты отдал предпочтение тому, который поставил тебя против законов Божьих и человеческих. Потому что он показался самым легким! Но разве Господь обещал, что путь к Нему — именно таков?
— Ваш, само собой, тернистее, мессер! — с сарказмом отвечает Фантин.
— Я живу в согласии с законами. Более того, я служу им — а значит, служу Господу и людям. Ты спрашивал, отчего я не испугался тогда. Ответ прост: это моя работа. Разве тревожен сапожник, когда тачает сапоги? Или венесийский стеклодув, готовя очередную вазу, волнуется более, чем делал бы это любой мастер?
— Ну-у, если он настоящий художник…
— Я не про художников. У тех работа творческая, а у меня — ремесленная. Я не создаю ничего нового, всего лишь занимаюсь поиском тех, кто нарушает законы. Выполняю свой долг по мере возможностей. Я — в ладу с законами и небесными, и земными. Поэтому не волнуюсь, не трепещу перед опасностью сверх необходимого: знаю, что правота за мной и закон на моей стороне.
— Говорю же, тернистый у вас путь! Но это я б еще посмотрел на вас, мессер, если б судьба по-другому вами распорядилась. Проще простого о законности рассуждать, когда брюхо сыто и кошелек полон! Вот вы мне за услугу мою, как сговаривались, заплатите, тогда и я, глядишь, беседу такую смогу поддержать на равных… Только, мессер, вы на Циникулли не очень рассчитывайте, ага. У них надобность в вас отпала, уж простите, что сразу не сказал, как-то к слову не приходилось.
— Нашлись перстни?