С таким вот настроением (и мыслями о том, что надо б наведаться в таверну и промочить глотку) гребу я себе, никого не трогаю, слежу, чтобы самому никого не задеть: конечно, даже в темноте налететь на корабль — это надобно хорошо поддатым быть, но веслом о якорную цепь со всего размаху навернуть можно — и плыви потом без весла, знаем, случалось. В общем, гребу помаленьку, по сторонам гляжу да прислушиваюсь: на палубах в такую пору обычно никого, кроме вахтенных, но те зато любят языками почесать; бывало, что-нибудь любопытное и узнаешь…
(Фантин эту его болтовню слушает небрежно, таращась на туши кораблей. Хоть детство его прошло здесь, в порту, вот уже несколько лет как Лезвие Монеты перебрался повыше — и поближе к объекту своего промысла, к виллам богатых горожан. Сейчас это место вызывает в нем смешанные чувства: легкий болезненный укол детских воспоминаний, жгучее отвращение, даже страх перед громадной империей пенькового каната, зарифленных парусов, пьяных отчаянных драк и авантюр, сулящих баснословное богатство или бесславную гибель в пучине; добавьте ко всему этому естественную мечту любого подростка о морских путешествиях — и пожалуй, получите именно ту диковинную смесь чувств, которые переполняют Фантина этой ночью.
И — да, корабли, вот что является сердцем каждого порта, вот без чего он был бы мертв! Необъятные, словно библейские левиафаны, навы из Венесии, в чьих чревах — объемистые кипы хлопка; торговые галеры, наполненные ценнейшими грузами: перцем, пряностями, шелком, мальвазией; несколько каравелл, мараны, груженные дровами и камнем из Истры; глядите-ка, чуть дальше стоят и гости с далекого севера: «Золотой пес», «Охотник», «Святая Мария» из Стоугхолма, кенингсбургский «Святой Петр», «Милосердие» из Дэнкирга, а дальше…
Впрочем, прервемся. Все равно список кораблей никто не прочтет до конца — кому это нужно? По нынешним временам такие старомодные песни важны только для полуслепых виршеплетов, которые пересчитывают их («Первая, вторая… десятая»), прилежно шевеля губами, уставившись куда-то в небо; для них важна каждая деталь, они бы принялись рассказывать о мельтешенье двухмачтовых фелук, о быстроходных фузольерах, похожих на водомерок, они непременно бы воспели элегантность каракк, они бы… Но мы — не они, поэтому хватит пялиться на корабли; кстати, и Фантин уже не предается мечтам да воспоминаниям, а более внимательно слушает старичину.)
— Я к самим причалам подплыл, — рассказывает тот, — вдруг слышу — неподалеку о чем-то спорят. Причем, знаешь, не кричат, а шепчутся, но так отчаянно, яростно, что пострашней, чем иной крик.
Главное, я ж корабля, где спорили, не видел: его от меня каравелла одна закрывала. Стал обходить (мне все равно в ту сторону нужно было) — а на палубе уже не бранятся, а к рукоприкладству перешли: удары слышатся, вскрик детский или женский, потом: «Держи! Держи!» — и громкий всплеск. Такой, знаешь, будто немаленький предмет за борт уронили.
Или, подумал я, не предмет даже.
Человека.
И тогда, конечно, мне бы не к кораблю, откуда людей роняют, а обратно плыть, да поздно, я уж выгреб из-за чертовой этой каравеллы, рифы ей под брюхо! выгреб, гляжу — галера небольшая, носовая фигура у нее в виде какой-то богини, что ли? Глаза сверкают, груди внушительные платьицем едва прикрыты, руки тонкие, вперед вытянуты, бушприт держат крепко, и во всем облике сквозит царственность гневливая, власть карать и миловать. И настроение — именно карать, без пощады!
Признал я галеру: еще когда на рассвете плыл в море, приметил ее и спросил у тамошнего матросика, кто такие да откуда. Сказал: торговцы сельдью, а судно называется «Цирцеей». Не понравилось мне тогда в его ответе что-то — или тон, каким были слова сказаны, или выражение лица. Будто врал и сам же собственного вранья стыдился.
На носовую фигуру я утром внимания почти не обратил, да она тогда и не показалась мне какою-то особенной. А потом, в полутьме, — как подменили ее. Будто ожила, недовольная, сердитая. Вот-вот сойдет с носа на палубу и возьмется людей в скотов превращать, как когда-то с Уллисовыми товарищами поступила та Цирцея, о которой мне матушка байки на ночь рассказывала..
Так значит, выплыл я из-за каравеллы и увидел «Цирцею». На палубе ни огонька, но я на фоне не совсем еще темного неба различил-таки несколько силуэтов. Меня же не заметили, и думаю, в том сказалась благорасположенность руганной мною фортуны. Кто знает, вернулся б я иначе домой…
Люди на «Цирцее» о чем-то яростно совещались, один перегнулся через борт и долго вглядывался в волны, но ничего не увидал, махнул рукой, сплюнул, и все они отошли так, что мне не стало их видно. Я, кстати сказать, уже какое-то время не греб, а сидел, сложив весла, тише воды, ниже травы.
Признаюсь честно: перепугался до смерти. Ясно же было, как Божий день: вляпался помимо воли в чьи-то грязные делишки, а в таких случаях со свидетелями не церемонятся.
Я сидел в лодке, ссутулившись, чтобы не привлекать внимание, и вслушивался в то, что творилось на палубе. Сперва моряки переругивались, потом наконец ушли, оставив вахтенного; тогда я взялся за весла и, стараясь не шуметь, погреб как можно дальше от проклятой галеры. Я, как ты понимаешь, и думать тогда забыл о том, что (или кого) они сбросили за борт. И мысль одна в голове билась: подальше, подальше от «Цирцеи»!
Только когда оказался на приличном расстоянии — не выдержал, оглянулся. Ничего сперва не разглядел, но потом на носу, рядом с фигурой богини, увидал силуэт. Не человеческий, нет. Бесовской. Голова округлая, с рожками, тело обезьянье, хвост козлиный. Стоял дьявол на самом краю бушприта и в мою сторону глядел.
Потом сгинул.
2
— Ерунда, — говорит Фантин старику. Говорит, а у самого мурашки вдоль позвоночника так и бегают! Кто ж ночью такие истории рассказывает?!.. Этак и беду накликать можно. — Ерунда, привиделось, наверное.
Снисходительно глядит старичина на «виллана». С жалостью.
— Голову, — велит, — мне не задуривай. Я не юнец, браги в первый раз хлебнувший и оттого всякие химеры наблюдавший. Правду от обмана отличу — что на словах, что в жизни. Иначе, думаешь, поверил бы твоему рассказу?… Молодежь! Ладно, что с тебя взять. Дальше слушать будешь?
— Так это еще не все? — удивляется Фантин.
— Не все, — подтверждает старичина. — Хотя с «Цирцеей» остальные события той ночи вроде и не связаны.
Он молчит, размашисто шагая по узкой улочке вдоль доков. В тенях шныряют крысы и тощие коты, а также (думает с ужасом Фантин) какие-нибудь здешние демонята из мелкого народца. Может, даже слуги почтенного рода Циникулли или те, кто работает на Папу Карло.
— Я позаботился об улове, после чего навестил Коррада Одноухого, чтобы пропустить стаканчик-другой, — продолжает рассказывать старик, — да только винцо в тот вечер было для меня на вкус что моча ослиная. Оно, конечно, было бы неплохо поделиться с кем-нибудь увиденным, но я ж понимал: длинный язык до добра не доведет, особенно в моем случае. Морячки с «Цирцеи» иногда по портовым кабакам гуливали, кто-нибудь когда-нибудь сболтнул бы им лишнее — знаешь, как это делается, из желания отомстить или из простого губошлепства неуемного — и тогда уж за свою жизнь я не дал бы и ломаного гроссо. А держать в себе это все тоже сил не было. Расплатился я с Коррадом да пошел к своей старухе. Она, конечно, баба вредная, чуть что не так — затыкай уши, а то и спину береги, приложит чем тяжелым — мало не покажется; однако ж и слушать умеет, и — главное! — молчать, когда нужно. Живем-то мы с ней не один десяток годков, приноровились уже друг к дружке по-человечески относиться. Ей я мог доверять, она бы языком зазря трепать не стала.
Тем вечером, правда, разговора по душам у нас не получилось. Я явился поздно, Джемма, сокровище мое ненаглядное, пошла на абордаж, яростная, что твой василиск! Я и решил: утром поговорим. Поужинал, легли спать.