Вот и стоят оба поодаль, оттачивают искусство бесстрастности.
…Да нет же! — понимает наконец Фантин, — воскрешатели здесь не случайно. То, что сейчас они ничего не предпринимают — лишь видимость, иллюзия: их бездействие красноречивее любых слов и поступков.
Захотели бы остановить стражу, с деловитостью муравьев снующую от халупы к халупе и швыряющую на крыши факелы, — остановили бы!
— Да что ж это?!.. — всхлипывает старичина, кидаясь прямо в огненную круговерть. Его родные… там? Или все-таки успели спастись? Он не знает и, похоже, не очень-то об этом беспокоится, вид горящего дома превратил его в неразумного зверя, который в ярости готов на все. У такого лучше не становиться на пути, но Фантин все-таки рискует: он хватает старичину за плечи, повисает на нем и орет прямо в волосатое ухо: «Стой! Стой, куда!»
Тот хочет вырваться, не может и бежит с Фантином на плечах — увы, Лезвие Монеты не только низкорослый, он и весит всего ничего.
Городская стража не пытается остановить эту странную парочку, у блюстителей порядка есть дела поважнее. Например, поджигать другие дома и следить, чтобы их хозяева в сердцах не напали на алоплащников.
Хотя, кажется, ресурдженты вполне способны за себя постоять.
Один из воскрешателей вдруг выходит из оцепенения и делает стремительный шаг навстречу старичине. Тот не успевает свернуть и, вскрикнув, с разбега врезается в грудь алоплащника. Фантин от удара летит на землю, успев удивиться: среди гвалта и светопреставленья, в центре горящего поселка, где смрад от рыбьих внутренностей, запах водорослей и потных тел смешивается с чадной гарью, ресурджент словно окутан непроницаемым коконом из сладостных ароматов. Словно не от мира сего, а так, ангел, с небес спустившийся на часок.
Сейчас справедливость восстановит и обратно вознесется, на облаке белом.
Старичине, впрочем, на ангела плевать. Он мычит что-то нечленораздельное, подымается с земли и норовит непременно впрыгнуть в горящий дом. Уже явно не для спасения родных, потому что вот же они прибежали: жена, дети разновозрастные, от сопливого карапуза до дылды, каких еще поискать, — все рыдмя рыдают: куда ты, отец-кормилец, неужели совсем умом тронулся. А жена — та и кулаком для убедительности приласкала: «Одумайся, старый хрыч, мало, что мы без крыши над головой остались, хочешь еще и кормильца нас лишить» (у женщин — думает Фантин — своя логика).
— Дура! — огрызается старичина. Отпихивает жену, расшвыривает, как новорожденных котят, детишек (даже дылду!) и по-прежнему норовит скакнуть в пылающую халупу. Которая уже и рушиться начала; но ничто, ничто не остановит безумца!..
Кроме слов, произнесенных ресурджентом.
— Кошелька там нет, — сообщает алоплащник с легкой иронией, даже укоризной. Как будто обвиняет: мог бы и догадаться, любезный!
Старичина сглатывает слюну, вконец шалеет и, гортанно рыча, поворачивается к воскрешателю, кажется, чтобы сжать его надушенное горло черными своими пальцами.
Только сейчас (поздновато, верно?) Фантин задается вопросом, а что, собственно, он тут делает? Зачем побежал вслед за старичиной, зачем встрял в опасное, чужое ему дело, почему не махнул рукой, — удачи, мол, и всех благ, — да не поспешил к мессеру Обэрто с докладом? Пусть бы сам магус потом разбирался с этим рыбаком, который — ага! держи карман шире! — «выбросил» найденный кошелек. А теперь порывается вскочить в горящий… да нет, уже в обрушившийся домишко, чтобы упомянутый кошелек там отыскать.
Верь после этого людям!
…И все-таки — почему?
Никакой симпатии, никаких обязательств перед старичиной у Фантина нет и быть не может. Он смотрит, как двое стражников выкручивают руки рыбаку, как ресурджент с прежним скучающим выражением что-то велит им, как стонет и корчится в пыли дылда-сын, бросившийся было на подмогу непутевому папаше… Фантин смотрит и ничего не чувствует.
Это должно было случиться, вдруг понимает он. Все, вплоть до появления воскрешателей. Я знал, что это произойдет, это или что-то в таком духе. Я хотел, чтобы это произошло.
Я, понимает Фантин, заболел худшей из хворей «виллана». Мне нравится риск, он уже не просто щекочет нервишки, а именно нравится: я сую голову в петлю даже тогда, когда в этом нет необходимости.
Что равносильно потере профессионального чутья, равносильно гибели, — хуже, чем утрата гибкости суставов или быстрой реакции.
Я, не задумываясь, сунулся в самое пекло. И сейчас получу по заслугам.
Эта мысль не пугает Фантина, лишь вызывает легкую досаду, что все вышло так бездарно и бессмысленно. Проклятый магус испоганил ему жизнь, играючи перекорежил судьбу, а сам сейчас, небось, отлеживает бока в гостинице и ждет вестей.
«А вот хрен он их дождется! — с пьянящей легкостью думает Лезвие Монеты. — Пусть хоть до Второго Пришествия на кровати вертится».
Остатки благоразумия заставляют Фантина все же попытаться уйти, пока ресурджент и стражники заняты хнычущим старичиной.
— Я верну тебе содержимое кошелька, — сулит воскрешатель. — И добавлю еще несколько золотых. Если ты скажешь мне, где… — Он прерывается, вскидывает голову и велит своим подопечным: — Этого хоть не упустите, болваны!
Речь идет, разумеется, о Фантине. Неделю назад, услышь такое, он бы дал стрекача — и только б его и видали! Теперь даже не пытается.
— Правильный мальчик, — шепчет за левым плечом вкрадчивый голос.
Ну да, конечно, ресурджентов ведь двое — и второй, младший, как раз присматривал, чтобы «правильный мальчик» не сделал отсюда ноги.
— Правильный… Он не побежит.
— Однако и искушать сверх необходимого не следует, — отрывисто произносит первый воскрешатель. — Так о чем бишь я… о кошельке. Ну, будешь душу облегчать, грешный сын мой?
Наверное, со стороны это выглядит смешно: ресурджент ведь годится рыбаку не в сыновья даже — во внуки.
Но смеяться Фантину не хочется.
— Грешен, — шепчет, сплевывая кровь, старичина. — Грешен, отче. Все скажу, как есть. Только ее, — выразительный взгляд на жену, — ее уведите.
Уводят.
— Ну вот, значит, — почти с удовольствием произносит рыбак. — Значит, грешен. Врал. Супруге — в том числе. Добро ближнего своего, Эфраима-барышника, возжелал (и не раз). Прелюбодействовал. Да-да, премного, всех и не вспомню!.. Еще…
— Кошелек, — мягко напоминает ему воскрешатель.
— А?
— Кошелек.
Старичина морщит лоб.
— Кошелек, кошелек… Какой кошелек?
Ресурджент брезгливо, двумя пальцами, берет его за ухо — словно отец, вознамерившийся проучить сына-шалопая.
— Вспоминай, — советует ласково.
По лицу старичины стекают крупные, мутные капли. Он кривит рот в ухмылке, от которой Фантину становится дурно.
— Не знаю никакого кошелька. Не было его, господин. Не было.
— Увы, фра Оттавио, обычная история. Они запираются даже тогда, когда ложь их очевидна. — Старший ресурджент достает выцветший, вымазанный в земле кошелек. Фантин мимоходом удивляется, что воскрешатель не побрезговал положить его в свой карман. — Видишь, — обращается ресурджент к рыбаку, — мы ведь действительно нашли его. А ты ерунду бормочешь. Зачем? Или скажешь, не твой кошелек?
— Не мой.
— И в хибаре твоей он случайно оказался, да? Недоброжелатели подкинули? Может, Эфраим-барышник решил тебя подставить? Или те, с кем прелюбодействовал, отблагодарить захотели, приятный подарок устроить?
— Не знаю, отче.
— Фра Оттавио, пожалуй, вам предоставится случай кое-чему поучиться. Велите барджелло, чтобы этого юнца связали и посадили отдельно от других свидетелей — и непременно проследили, чтобы он не мог с ними ни о чем говорить или обмениваться знаками. А мы займемся этим вот… — и ресурджент брезгливо указывает подбородком на старичину, не выпуская его уха из своих узловатых пальцев.
На запястья Фантина накручивают едва ли не моток какой-то мерзкой, колючей веревки; он пытается сложить ладони лодочкой, но фра Оттавио замечает и прикрикивает на стражников, чтобы не зевали и как следует позаботились о пленнике; фокус не проходит. Еще и ноги связывают, да так, чтобы ни одного лишнего движения сделать не мог. В рот суют склизкую тряпку: знай молчи да жди своей очереди, тогда уж наговоришься всласть!