Лес выскакивает из-за холма навстречу сельским недоумком, любящим дурацкие розыгрыши, — только что не кричит: «Ага! Попалися!!!»
И, слава Господу, действительно на сей раз не попались.
Пока?
Андрий достает из кожаных чехлов у седла два пистоля и разряжает их, один за другим, в преследователей. Не промахивается ни разу. Третьего в невероятном прыжке сбивает с седла Степан — и, сомкнув челюсти, резко вздергивает свою голову к полуденному солнцу. Потом мчится за Ярчуком, стряхивая в траву капли чужой крови.
Потом — Родник, в который они влетают на полном ходу (позади слышен гул подоспевшей из села погони). Потом — тишина.
Только усердно трутся о Выриеву траву чоботы-самоходцы, пытаясь очиститься от грязи и крови, а так — тишина.
Взгляд назад
Село догорало — еще корчилось, кричало, всхлипывало, но было ничуть не живей тех, кто лежал сейчас на его выжженных улочках. Татары наскоро заканчивали свои дела: кто-то усердно пыхтел над смятой, надломанной молодицей, в глазах которой — теперь навсегда — колыхалась пустота безумия; кто-то спешно стягивал руки пленным, кто-то выволакивал увязанный в белоснежную скатерть нехитрый селянский скарб; на майдане стонали сгоняемые в одно место коровы. Испуганная, чудом уцелевшая кошка наблюдала за этим апокалипсисом со старой груши.
Отряд, гнавшийся за Андрием, вернулся почти одновременно с тем, как с другого конца в село въехал одинокий всадник. Даже издали можно было заметить, что он сильно отличается от татар, хоть лошадка под ним такая же низкорослая и длинногривая, хоть и одет он в точно такое же платье: короткие ездовые, подбитые хлопком штаны, каптан, а поверх еще и халат, украшенный мехом лисы-чернобурки. На голове — шапка с лисьим же мехом, на ногах — красные чоботы. Все как у татар, но в седле всадник сидел прямо, росту был повыше, чем даже самый высокий из них.
И еще — лицо. Его-то как раз издали можно было принять за татарское, но если приглядеться как следует…
Маска. Какой-то невероятный искусник ухитрился снять кожу с человеческого лица, а потом сделать из нее маску: хищное, преисполненное властности и надменности лицо с черными прорезями глаз. За которыми скрывается — кто? или — что?!..
Похоже, даже не все татары знали это.
Всадник ехал неспешно, словно хозяин, вернувшийся в родные края после отъезда. Завидев его, татары старались никак не выказывать своего смущения, но то вдруг торопливо слазили с полонянки, не завершив начатого, то пинками гнали в общую толпу хлопца, которому пять минут назад намеревались устроить обрезание на глазах обезумевших от горя родителей.
Всадник не обращал на это ни малейшего внимания. Он целеустремленно ехал через мертвое село к единственной интересующей его хате.
И глаза его под маской щурились, как у настоящего татарина. Если б мог — закрыл бы их вообще…
Он остановился только возле Костевой хаты — вернее, у обгорелого ее остова. Сразу же заметил мертвое тело со следами волчьих зубов, тело, которого не должно было здесь быть.
— Его убил людоволк, — сказал один из татар. — И еще многих. Мы не смогли догнать того, кто был тебе нужен. Он ушел к урякам.
Уряками татары называли существ, в которых превращались умершие насильственной смертью.
— Сейчас я буду вызывать уряка, — сказал всадник, спрыгивая с лошади. — Ступайте по своим делам, оставьте меня.
Они повиновались, нарочито неторопливо, но все же не слишком медля.
Кысым дождался, пока они уйдут, после чего приступил к чародейскому ритуалу. Целью оного было оживить дважды умершего Костя, вернее, вселить его душу в давно уже мертвое тело. Задача осложнялась тем, что в пожаре тело Костя хоть и не успело сгореть дотла, но было сильно обезображено. Впрочем, любоваться покойником Кысым не собирался.
— Ты… — простонал тот, когда обнаружил, что снова вызван в Явь. Это было как сон, приятный и сладостный (Кость уже видел Господний шлях, уже шел по нему к окоему!..), который вдруг прерывают, разбивают вдребезги. — Ты!
— Я, — согласился Кысым. — Он все-таки ушел.
Кость вздохнул, хотя у тела, в которое его насильно вернули, не было уже ни легких, ни необходимости дышать. А вот боль никуда не делась — та боль, от которой он в прошлый раз едва не сошел с ума.
Ну, не только из-за боли.
Кысым тогда, смеясь, сообщил, что, мол, татарам очень хочется отыскать клады Костева отца — а кто же, как не сын знает, где они зарыты? Так уж не гневись, человечек, поделись тайной, тебе она все равно уже без надобности.
Но вопреки насмешливым словам и легкому смыслу их, Кость почувствовал — кроется за ними нечто большее. И нужны Кысыму не сокровища отца; Кысым словно ждал чего-то.
Однако вынудила Костя остаться в Яви та, другая, имени которой он не знал, а знал бы — так не осмелился бы поминать всуе. Они, кажется, были знакомы — она и Кысым. Во всяком случае, тот не удивился, когда потом застал Костя в деревне. Кивнул, словно так и должно быть, и велел «не самовольничать без надобности». Кость тогда едва не расхохотался ему в лицо! Единственным самоволием, которого он желал, но которого не мог осуществить, была собственная окончательная смерть. Которую, увы и еще раз увы, украла и покамест держала при себе та.
Став нежитем, Кость убедился в ошибочности многих быличек, ходивших в народе. Например, он ни разу не испытал ничего похожего на удовольствие либо даже просто покой — существование в умершем теле оказалось одним непрекращающимся мученьем. Галя, конечно, не знала этого, когда согласилась (по настоятельному предложению той) разделить с Костем свою долю жизненной силы. А он никогда потом не осмеливался признаться ей, каково ему на самом деле.
А ему становилось все хуже. Чтобы хоть немного унять мучительную, сосущую боль, требовалось постоянно находиться меж людьми, касаться их — но те скоро сообразили, вернее, почувствовали неладное — и избегали Костя.
Донесли старосте. Но зря — того уже взял в оборот Кысым, да так круто, как Кость и представить не мог. Точней, Костю казалось — что круто. Поэтому, когда он узнал о грядущем «испытании на ведьму», а вернее, просто о требовании старостою денег, — сильно удивился. Но и только. К тому времени к Костю уже явилась посланница то ли от Кысыма, то ли от той — мышь размером с доброго теленка. Мышь человечьим голосом сообщила, что в село вот-вот должен заявиться некий козак с очень необычными приметами — не спутаешь. И вот если Кость задержит его до той поры, пока не нагрянут татары, тогда госпожа Хозяйка («Все-таки от той», — догадался Кость) тебя отпустит, вместе с Галей. Если же нет — подумай о жене, раз уж не о себе. Кысым ошибок не прощает («Так значит, от Кысыма?!..»).
Сейчас, воспринимая мир совершенно иначе, чем прежде, обретя способность видеть сразу все вокруг, Кость тем не менее ощущал невыносимую боль в теле. И глядя на мрачную маску с черными щелями глаз, понимал: действительно, не прощает.
— Он ушел, — задумчиво повторил Кысым. — Разве тебе не велели задержать его?
— Его предупредили, — сказал Кость. — Волк. Говорящий волк.
— Значит, волк? Ну что же, тогда это меняет дело. Ступай.
— Ты обещал отпустить меня, Кысым.
— Я отпускаю тебя. Иди, — засмеялся тот.
В это время за спиной Кысыма властный старческий голос пролаял:
— Отпусти его. И покажи мне, где сундучок.
Видимо, начала их разговора старик не слышал.
Губы под маской чуть дрогнули, будто их обладатель хотел опять засмеяться, но передумал.
— Сам отпусти, — сказал он старику-татарину с невероятно изуродованным лицом. — А я пока съезжу за сундучком.
На лице старика проступило алчное нетерпение; он резко кивнул, потирая руки, слез со своего бакемана и спешно стал расстилать прямо на грязной улице шкуру, а на ней раскладывать то ли шаманские, то ли чаклунские принадлежности.