Его высказывания по-прежнему были умеренны. Однако его обвинили в том, что он «облил помоями» землю, которая его приютила, «вывалял в грязи европейцев из Наталя, чтобы они стали так же черны, как его собственная кожа». Корабль, на котором он привез свою семью, был забит «иммигрантами-кули»; к несчастью, практически одновременно в порт зашел другой корабль с таким же грузом: Ганди обвинили в организации нашествия, волны иммиграции в Наталь. Две тысячи европейцев собрались, чтобы помешать индийцам высадиться на берег, а потом чтобы убедить их вернуться в Индию, пригрозив сбросить их в море, если будут сопротивляться. Ни живы ни мертвы индийцы все-таки остались. Портовые власти отправили их в карантин под предлогом случая чумы, зафиксированного в Индии. Все это время ненавидимый европейцами Ганди, виновник всей этой беды, старался подбодрить соотечественников. Тщетные угрозы раздавались почти месяц, после чего индийцам разрешили сойти на берег. За исключением Ганди, который должен был дождаться ночи. Ему пришлют подмогу, чтобы защищать его в случае нападения. Наконец он ступил на твердую землю. Толпа тотчас узнала его и жестоко поколотила.
«Я почувствовал себя дурно и попытался опереться на ограду дома, чтобы перевести дух. Но это было невозможно. Меня продолжали избивать. Случайно мимо проходила жена старшего полицейского офицера, знавшая меня. Эта смелая женщина пробралась сквозь толпу ко мне, раскрыла свой зонтик, хотя никакого солнца уже не было, и стала между мной и толпой. Это остановило разъяренную толпу, меня невозможно было достать, не задев миссис Александер»[69].
Тут прибыло подкрепление, и Ганди проводили в дом друга. «Надвигалась ночь, а из толпы неслись крики: “Давайте сюда Ганди!”» Ситуация складывалась угрожающая, так что господин Александер, опасаясь за жизнь Ганди, его друга и его семьи, посоветовал ему бежать, переодевшись в чужое платье. «По предложению м-ра Александера я надел форму индийского полицейского, а голову обернул мадрасским шарфом так, чтобы он меня закрывал, как шлем. Один из двух сопровождавших меня агентов сыскной полиции переоделся индийским купцом и загримировался, чтобы быть похожим на индийца». Пока они бежали через черный ход, храбрый мистер Александер, отвлекая внимание толпы, распевал вместе с ней:
Когда хитроумный шеф полиции сообщил толпе, что птичка упорхнула, многие рассмеялись, а меньшинство продолжало кипеть от бешенства.
Несколько дней Ганди провел под охраной. Пресса сняла с него обвинения, бывшие напраслиной. Госсекретарь по делам колоний Джозеф Чемберлен потребовал у властей Наталя наказать нападавших, но Ганди отказался их назвать. «Я считаю, что осуждать следует не тех, кто нападал на меня. Им сказали, будто я распространял в Индии неверные сведения относительно белых в Натале и оклеветал их. Они поверили этим сообщениям и неудивительно, что они пришли в бешенство. Осуждать надо их руководителей и, прошу прощения, вас. Вам следовало бы должным образом направлять народ, а не верить агентству “Рейтер”, сообщившему, будто я позволил себе какие-то нападки. Я не собираюсь никого привлекать к суду и уверен, что когда эти люди узнают правду, то пожалеют о своем поведении». Разумеется, его престиж неизмеримо возрос. Теперь его любили индийцы и уважали европейцы — во всяком случае, наименее ограниченные из них. Он олицетворял собой благородные намерения, слыл врагом насилия. «В печати признавалась моя невиновность и осуждалось нападение толпы. Таким образом, попытка линчевать меня в конечном счете пошла на пользу мне, то есть моему делу»[70].
В 1899 году разразилась Англо-бурская война. Ганди предстояло принять важное решение: какую позицию должны занять индийцы в конфликте, который изменит историю Южной Африки?
Военный конфликт на юге Африки стал финальной стадией соперничества между британцами и бурами в этом регионе. А что думали индийцы об этой войне? Наверняка многие из них не возражали против того, что два народа, столько издевавшихся над ними, теперь начнут убивать друг друга.
Разумеется, Ганди смотрел на дело иначе. Даже если его личные симпатии были на стороне буров, как он сказал, в тот период он еще твердо поддерживал Британскую империю (битву в своей душе он описал в книге «Сатьяграха в Южной Африке», опубликованной гораздо позже, в 1928 году). В конечном счете он встал на сторону Англии: «Я считал, что если требую прав как британский гражданин, то обязан, как таковой, участвовать в защите Британской империи». Была и еще одна причина, возможно, столь же весомая, как и лояльность: «Я полагал тогда, что Индия может стать независимой только в рамках Британской империи, и при ее содействии»[71].
Противостоять злоупотреблениям империи, тому, что в ней было самого худшего, как делал Ганди, начавший по порядку бороться с самыми бесчеловечными бесчинствами, предполагало, что в один прекрасный день можно будет воспользоваться тем, что в ней есть самого хорошего, то есть что она гарантировала высшие преимущества по сравнению с другими существующими системами.
Так что Ганди собрал, сколько мог, своих сторонников и образовал с ними корпус санитаров. Его предложение вовсе не было восторженно встречено англичанами (они ему отказали), но в конечном счете, как с гордостью говорил Ганди, «отряд из тысячи ста человек, из которых сорок были командирами», однажды пригодился. Их даже послали под вражеский огонь, искать раненых на поле боя. Каждый день они пробегали с носилками по 30–40 километров. И все это время надеялись, что правительство будет им за это признательно. Правда, на какое-то время престиж индийцев повысился. Они обрели новую гордость, более передовое сознание, ощущение того, что «индусы, мусульмане, христиане, тамилы, гуджараты и синдхи — все сыны одной родины». И общий вывод: «Наверняка вину перед индийцами постараются загладить»[72].
Когда война закончилась, Ганди почувствовал, что настал момент вернуться в Индию. Едва приехав, он отправился колесить по стране. Он снова встретился с Гокхале, с которым подружился и который ценил его искренность, усердие и практический склад ума, желая наделить его политической ролью. Вскоре он начал практиковать в Раджкоте, потом поселился в Бомбее, в бунгало, с семьей, обзавелся клиентурой… Вплоть до того дня, когда получил телеграмму, которая в очередной раз изменила течение его жизни: его срочно вызывали, Чемберлен[73] едет в Южную Африку, Ганди, и никто другой, должен представить ему новые жалобы индийцев. Мало того что старые жалобы так и остались неудовлетворенными, несмотря на безупречное поведение индийцев во время войны, так к ним еще добавились и новые, в частности в Трансваале. Даже те интересы, которые индийцы отстаивали упорным трудом на протяжении четверти века, теперь снова оказывались под вопросом. И борьба грозила быть долгой.
Ганди встретился с Чемберленом и выполнил свою миссию. После этого велико было искушение уехать. Однако, по просьбе индийской общины, он принял противоположное решение. В 1893 году он приехал на год и пробыл восемь лет; в 1902-м планы были такие же — максимум год, и на сей раз он остался на 12 лет. «Бог не давал сбыться ни одному из моих планов. Он всегда располагал по-своему». Центр борьбы переместился в Трансвааль, он открыл свой кабинет в Йоханнесбурге и попросил принять его в адвокатскую коллегию при верховном суде.
1902 год: решающий момент. Он полностью посвятил себя делу, перед которым его личные интересы и интересы его семьи были не в счет. Его жизнь преобразится внешне и внутренне, и постепенно он выработает свою доктрину.
Бог или человек?
Вскоре после смерти Ганди, когда вышла в свет его биография, Джордж Оруэлл опубликовал в журнале статью «Размышления о Ганди» с интересным анализом его доктрины, обозначив ее проблематику и дойдя до истоков. (Другой анализ, пристрастный, яростный, полный нападок, принадлежит романисту В. С. Найполу в книге «Индия: сломленная цивилизация».) Разумеется, к этой критике следует добавить обычные, прицельные нападки: на его позицию в отношении каст, деятельность в пользу неприкасаемых, пуританство и презрение к сексуальной жизни, авторитаризм по отношению к своей жене, детям и ученикам, на его «архаизм» (то есть критику в адрес современной цивилизации и машинного производства) и конечно же ненасилие… Большевик и революционер или реакционер и фанатик, эксцентрик и ненормальный, святой или притворщик, апостол, новый Христос, «святой Франциск индийский»… Реакция была самой острой и противоречивой. Можно подумать, что направление его мысли — в основном религиозной — ускользало от комментаторов, они следили лишь за поворотами и переменами в его деятельности (а они сбивали с толку, это правда), выхватывая какое-нибудь высказывание Ганди в зависимости от собственных установок, позабыв, что он менялся по воле обстоятельств, переходя от одного «опыта истины» к другому: «Жизнь есть лишь бесконечная череда опытов».
73