На сей раз Ганди уже с самого начала был серьезно болен. Пател и правительство решили, что этот пост был частично упреком за их решение не выплачивать внушительный долг Пакистану. Поэтому было решено перечислить в эту страну полагающиеся ей 550 миллионов рупий. Но Ганди продолжал голодать. Он хотел мира. В очередной раз были предприняты все усилия, чтобы упредить смерть. Неру проповедовал межобщинный мир и требовал от Дели союза, который спасет Бапу; председатель конгресса Прасад созывал глав разных фракций, требуя от них смелого поступка, который мог бы убедить Ганди; по улицам двигались шествия, выкрикивая лозунги о дружбе между религиями… Но Ганди все слабел. И движение в пользу дружбы ширилось, находя новых приверженцев. 17 января 130 представителей различных общин собрались у Прасада и проголосовали за резолюцию о поддержании мира. Правда, нескольких диссидентствующих групп там не было. В конце концов, прибыли даже представители экстремистских индусских организаций, тоже согласившись проголосовать за это соглашение. К тому времени Ганди был так истощен, что врачи уже не надеялись его спасти. Ему зачитали заявление, кое-как состряпанное после множества собраний и совещаний. В нем провозглашалось «искреннее стремление к тому, чтобы индусы, мусульмане, сикхи и члены других общин снова жили в Дели в дружбе и согласии…». Будут предприняты конкретные меры, обещания, уверения в искренности, утверждения, что только «личное вмешательство», а не помощь полиции или военных, будет пущено в ход и что мир воцарится окончательно. И в заключение: «Мы молим Махатмаджи поверить нам, прекратить свой пост и по-прежнему направлять нас, как он делал до сих пор».
На шестой день Ганди прекратил голодовку. Сосуществование индусов и мусульман стало возможным. «Реакция на пост Ганди говорила о существовании у обеих общин глубокого стремления к миру, необходимому для новой жизни…»
И все же именно из-за этого стремления, которое он олицетворял собой, ненависть к Ганди ожесточилась. Множество приверженцев радикального индусского национализма его на дух не выносили, принимая его примирительную позицию в отношении мусульман за слабость (которая, по словам его убийцы, проповедовавшего мужскую силу и доблесть, привела бы к «выхолащиванию индусской общины»). Они мечтали о «чистой» Индии, полностью индусской, а не многоконфессиональной. В последние месяцы жизни в Дели молитвенные собрания Ганди прерывались яростными воплями, скандированием «смерть Ганди!» во время чтения Корана, и молитву приходилось прекращать. Он получал письма с обвинениями и угрозами. Очевидцы вспоминают, что он был печален, изолирован, даже впал в пессимизм — настроение, совершенно ему не свойственное. Он пробирался ощупью в потемках; видя вокруг себя страдание, слыша о нем в бесконечной череде страшных рассказов, получая бесчисленные доказательства, он мучился сам. Неужели вся его жизнь пошла насмарку? Ему писали: «Это ли результат тридцати лет ненасильственной борьбы, чтобы покончить с британским господством?» На это он отвечал, что в эти 30 лет ненасилие применяли слабые.
«У Индии нет опыта другого ненасилия — ненасилия сильных. Стоит ли повторять, что ненасилие сильных — самая непреодолимая сила в мире? Истина требует постоянного и широкомасштабного доказательства. Именно это я теперь и пытаюсь делать, как только могу»[291].
Текущие события, раздел Индии, которому он противился до последнего момента, удручали его: «Для меня это как рана. Но больше всего меня ранило то, каким образом был произведен этот раздел». Однако он не утратил надежды. Надежда была основой его мышления, основой ненасилия, в которое он по-прежнему безгранично верил. Нынешний провал — промах ученика, а не изъян вечного закона. Он считал, что ненасилие — единственный путь, открытый для рушащегося мира.
20 января на молитвенной площадке взорвалась бомба. Ганди знал, что его жизнь в опасности, но запретил усиливать охрану и чувствовал, по его словам, великий покой. В письме, написанном в декабре, звучит мысль о том, что в глубине души он уже смирился со смертью: «В конце концов, свершится так, как мне повелевает Рама. Я танцую, а он дергает за веревочки. Я в его руках и испытываю от этого величайшее чувство покоя». По словам Манубен, спутницы его последних дней, он даже желал смерти — единственной возможной победы, считая себя ответственным за то, что случилось с Индией.
Он возразил Бирле, который пытался обеспечить его защиту: «Возможно, сегодня лишь я один еще сохранил веру в ненасилие. Я молю Бога даровать мне силу доказать ахимсу, даже на собственном примере. Поэтому мне все равно, выставят ли полицию и военных для моей защиты или нет. Я под защитой Рамы… Я все больше убежден, что всё остальное не имеет значения».
Он продолжал делать свою работу — маленькая одинокая фигурка, одухотворенная верой, посреди всеобщего хаоса. В свои последние часы он так же сосредоточился на конкретных проблемах, которые всю жизнь занимали его каждый день: ввести новую конституцию, уладить ссору между Пателом и Неру. 30 января он был настолько поглощен последним вопросом, что даже слегка опоздал на молитву — такого с ним раньше не случалось, и он сам был этим недоволен. Опираясь на двух внучатых племянниц, Аву и Ману, он шел большими шагами через толпу; при его появлении многие вставали, другие низко кланялись. Он извинился за опоздание, сложил ладони на индусский манер в знак приветствия. Именно в этот момент какой-то молодой человек бросился к нему, грубо оттолкнул Ману, простерся перед Махатмой в знак почтения[292] и три раза выстрелил в него в упор. Ганди тотчас упал, успев произнести, как хотел, имя Рамы.
В Бирлахаусе царили смятение и печаль. Запах благовоний, плач женщин, хрупкое маленькое тело, которое они несли на руках, бледное лицо, обретшее покой, молчаливые свидетели… «Возможно, это был самый волнующий момент, какой я только пережил, — записал пресс-атташе лорда Маунтбэтгена. — Пока я стоял там, я чувствовал, как меня одолевает страх перед будущим, ошеломление перед этим поступком, но и, скорее, чувство победы, а не поражения; сила идей и идеалов этого маленького человека из-за огромного благоговения перед ним, в конце концов, окажется слишком велика, чтобы пули убийцы ее уничтожили».
Убийца, Натхурам Годзе, молодой индусский экстремист из касты брахманов, который опасался, что индуизму грозят ислам извне и Ганди изнутри, был арестован (а позже судим и казнен). Ганди оставил указания, чтобы его тело не почитали и не бальзамировали. Поэтому на следующий день, вечером 31 января, тело сожгли по индусскому обряду. Сотни тысяч человек пришли отдать Махатме последний долг. В самый день его смерти Неру объявил о ней дрожащим голосом по радио, и в его словах звучит высочайшее эмоциональное напряжение того момента: «Свет нашей жизни погас, повсюду мрак, я не знаю, что вам сказать и как вам это сказать. Нашего любимого вождя, Бапу, как мы его называли, больше нет… Свет погас, сказал я, однако я ошибался. Ибо свет, сиявший в нашей стране, был необычным светом…» Он распространял более высокие представления, где примирялись реалии разного порядка, этот свет исходил от человека, который, вопреки всему и вся, пытался поставить в центре человеческой жизни любовь и истину.
«Мне на память приходят многочисленные образы этого человека с улыбкой во взоре, но вместе с тем исполненного неизбывной грусти. Но их все заслоняет один, самый значительный, — тот, каким я его увидел, с посохом в руке, когда он отправлялся в Данди, во время соляного марша 1930 года. Он был паломником, ищущим истины, спокойным, умиротворенным, решительным и бесстрашным, и его поиск и странствования продолжатся при любых обстоятельствах»[293].
МЫСЛИТЕЛЬ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ СОВРЕМЕННОСТИ?
292
О личной неприязни не было и речи: «Я заявляю перед Богом и людьми, что, положив конец жизни Ганди, я уничтожил существо, бывшее проклятием для Индии, силой зла, которое тридцать лет, эгоистически проводя неразумную политику, приносило ей лишь горе и нищету…»