Как большинство начинаний, и это упёрлось лбом в деньги. Платить Володе предстояло за всё: за фелюку, за турка, за пищевой припас в дорогу, с доплатой за риск и возможную встречу с пограничной охраной, которой надо будет обязательно дать бакшиш; тёртый турок брался уладить и это препятствие. Бесплатно, значит, прилагался только попутный ветер в косой парус лодки… Ясно, что у Володи, перебивавшегося репетиторством, не наскреблось бы гроша за душой. И вот ведь, действительно, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь: Асин папапровизор готов был аптеку продать, лишь бы раз и навсегда избавиться от Хавкина. Да ему и не пришлось ничего продавать: узнав от дочки, что её ждёт ужасная разлука на берегу, и для устройства Володиного счастливого будущего нужны наличные, папа, не колеблясь, собрал деньги и с лёгким сердцем передал Асе-Хасе. Володя вклад провизора принял не как отступные, а как долг, подлежащий непременному возврату. Главная часть плана была решена.
Последний день перед ночным побегом принадлежал Асе; так она хотела, так и вышло.
Турок, по договору, обязался с темнотой подогнать свою фелюку к заброшенному, полуразвалившемуся лодочному причалу, верстах в пятнадцати от города, на Большом Фонтане, сразу за мысом. Для упрощения задачи турок, подойдя с моря, должен был помигать керосиновым фонарём, подавая сигнал клиенту на берегу. И, в ответ на это, Хавкин без лишних слов, молчком спрыгнул бы с причала в лодку. Эти предосторожности, предложенные турком, были не излишни: по вечернему берегу шатались для отдыха всякие случайные люди, они отыскивали укромные местечки, где можно было приятно провести время, и, не ровен час, привлечь внимание этих непрошенных свидетелей было бы совершенно ни к чему.
Утром того дня Ася пришла в каморку Володи на Базарной возле Сиротского дома. Володя снимал там жильё у старика-бобыля, торговца битыми курами. Куриный старик уходил по торговым делам ни свет ни заря, и жилец в своей полуподвальной комнатёнке пользовался полной свободой проживания – хозяин возвращался домой близко к вечеру, грел и ел зразы, выпивал стакан чесночной водки и заваливался спать.
– Сегодня последний день, – сказала Ася, войдя. – Наш последний день, чтоб быть вместе. Ты и я.
Володя, сидя за колченогим столом, понуро промолчал. Половина его существа находилась уже далеко отсюда, от этой полутёмной, провонявшей несвежей едой и лежалым тряпьём коморки, – в свободной Европе, а вторая половина ещё обреталась здесь, доживала последние часы в одесском полуподвале на Базарной, и дивная девушка, с которой ему едва ли удастся склеить свою судьбу, пришла к нему сюда, чтобы стать частью его жизни, пусть и остающейся в прошлом. Он никому здесь не нужен, кроме этой девушки, да ещё жандармов, охотящихся на него, как гончие на зайца.
Он весь, целиком растерял бы напрочь липкую связь с этой обрыдлой конурой, городом и всей неуклюжей громоздкой империей, если бы не эта девушка, Ася, в белом платье, стоящая, как жена Лота, посреди комнаты, с плетёной корзинкой, полной винных ягод, в руке. На свою жизнь на берегу империи он глядел уже как бы из уходящей в море турецкой фелюки, вознесённой на высокий гребень волны. И вот вдруг выяснилось, что его удерживает здесь Ася своими кукольными ладошками.
– Наш день, и больше ничей… – повторила Ася, и тогда Володя поднялся и шагнул к ней.
И солнца не стало видно в коморке, и ночь, пахнувшая смоквой, наступила посреди дня. А день стал для них безграничной частицей вечности, которую каждый сущий уважительно воспринимает на свой лад.
Вечернее солнце над Одессой не красней дневного, а грустней: вот-вот оно уйдёт на запад, и померкнет свет и рассеется, а припозднившиеся ходоки, озираясь с опаской, поспешат проскочить безлюдные места на пустырях и в парках и выйти на улицы, освещённые газовыми фонарями. Редко кто из добрых людей любит ночь и на ты с темнотой; ночь внушает страх, это, верно, сохранилось с давних времён, когда в темноте дикие звери и лютые враги могли подкрасться и растерзать. С той былинной поры дикие звери перевелись, а лихие люди остались.