На протяжении всей своей жизни он, опережая всех, делал добро людям, и они этим же добром и всенародной любовью и почтительной памятью о нем воздают ему — Махмуду Эсамбаеву, подлинно Народному Артисту, мусульманину и прекрасному человеку».
Глава пятая
ЖИВАЯ ВОДА
Говоря о Махмуде, пытаясь понять истоки его уникального дарования, многие забывают, что он сам лучше всего рассказал о них в своих статьях и интервью. Вот одна из его статей-исповедей — «Радость танца»:
«Радость и танец — два слова, созданные друг для друга. Для меня радость и танец — понятия почти тождественные. О танце можно говорить без конца. Танец можно изучать непрерывно. Танец можно созерцать постоянно. И всякий раз, беседую ли я о танце, узнаю ли я танцевальный фольклор ранее незнакомой мне страны, я всегда испытываю радость соприкосновения с прекрасным, счастье единения с народом.
Для меня узнать народ — значит узнать его танец, рожденный выдумкой, изобретательностью, воображением, разумом народа. Танцы, которые издревле живут в народе и создаются сегодня, — подлинная энциклопедия жизни. В каком бы далеком краю вы ни оказались, как бы далеко ни занесла вас судьба, взглянув на танцы народа, вы живо почувствуете склад жизни обитателей этой страны, их горе и радости, их мечты и надежды, существо их национального характера. И как бы различны ни были танцы народов мира, сквозь бесконечное многообразие красок, приемов, особенностей исполнения вы ощущаете глубокое духовное родство хореографии, рожденной на разных широтах.
Чего хочет народ, где бы он ни жил? Конечно, мира, конечно, счастья, конечно, светлых трудов и светлой любви — таков интернациональный смысл народного танцевального творчества. Свойственная всем танцам человечность мыслей и эмоций особенно близка и понятна нам, советским людям. Танец — искусство радости: поэтому ему так привольно дышится, так отлично живется на нашей земле.
Вот почему всякий раз, когда я думаю о танце, мои профессиональные размышления неизменно переплетаются с мыслями о нашей сегодняшней жизни. Я думаю о своих соотечественниках — народе Чечено-Ингушетии. Я думаю о том подъеме, который царит сейчас в любом, самом отдаленном крае нашей земли. И понимаю, что этот подъем во всех областях жизни — научный, индустриальный художественный — не может не принести самых замечательных плодов и в сфере искусства танца. Я думаю о гастролях, которые уже прошли и которые еще предстоят, и испытываю огромное волнение.
Волнение и радость. Волнение от того, что огромна ответственность каждого из нас перед народом. Радость от того, что твое искусство нужно людям, что оно несет им идеи мира, добра, справедливости, что искусство танца помогает людям лучше узнать друг друга, лучше понять неповторимые особенности каждой нации.
Если мы попытаемся совершить экскурс в историю танца, то увидим, что под знойными небесами юга и среди ледяных просторов севера танец зародился примерно в одно и то же время — в глубокой древности. У всех народов танец, первоначально связанный с религиозными обрядами и верованиями, стал интереснейшей и богатейшей в своих возможностях первоначальной формой театрального представления — недаром до сих пор охотничьи и трудовые, любовные и воинственные пляски самых различных народов поражают драматической логикой, осмысленностью и абсолютной ясностью содержания. И по сей день народ хранит и пополняет бесценные сокровища своего танцевального творчества.
Отчего мне с детства страстно хотелось танцевать? Отчего, несмотря на отчаянное сопротивление отца, угрозы и побои, несмотря на отсутствие преподавателей, я всей душой, всем сердцем тянулся к этому искусству? Не потому, что оно поражало своей эффектностью, — и сегодня для меня эффект сам по себе ничего не значит и ничего не решает в танце. Оттого, что я, видимо, подсознательно ощутил сразу волшебную связь народного танца с жизнью.
Я не мог бы сказать, что резче запомнилось из первых лет жизни — цветущие луга родного аула Старые Атаги, полет орлов над снежными вершинами или крылатая, величавая поступь нашей лезгинки. Я не мог бы сказать, что раньше врезалось в мою память — шум и пение горных рек или ритмически-чеканные звуки дойр и пение наших стариков. Я не могу сказать, что больше поражало меня — плавное движение прозрачных облаков в синих небесах или неслышные движения девушек-чеченок в их изукрашенных золотом воздушных костюмах. Впечатления моего детства неотделимы от танца.
Танец в крови нашего народа. Приезжайте в любое селение Чечено-Ингушетии. Заходите в любой дом — там много радости и много детей. Выберете самого маленького, еще не начавшего ходить. Его еще держит мать, но стоит ему услышать ритм лезгинки, как его крошечные руки принимают точное положение, характерное для этого танца. И только наш ребенок сделает первый шаг, он начинает учиться движениям национальных танцев.
Если же вы послушаете рассказы наших стариков, вы живо представите себе, как танцевали лезгинку полвека назад. На поясах танцоров были подвешены специальные украшения — нанизанные на нить бараньи косточки — «альчики». Они висели рядами, подвесок по десять. И ход танцоров был так грациозен, четок и строг, что, едва покачиваясь, подвески ни разу не задевали друг друга. И наконец, зрители, покоренные ловкостью плясуна, кричали: «Танцуй без альчиков», что означало переход к следующей, быстрой части танца, когда альчики начинали постукивать в такт движениям.
Чечено-ингушская лезгинка всегда поражала меня удивительной сдержанностью и внутренней красотой, артистизмом. Такой она сохранилась и сегодня в высокогорных аулах.
Если вы приедете в эти сказочно красивые места, где из всех видов транспорта известны только ишаки и самолеты, поймете, что это танец не внешних эффектов, а целомудренного, благородного содержания. Чем стремится наш танцор поразить в лезгинке? Не внешними трюками, не вращением на коленях, не диким оскалом зубов, не демонстрацией неукротимого темперамента. Нет. Элегантность, грация, благородство осанки, совершенное владение своей пластикой — вот что такое наша лезгинка.
Танцор становится на пальцы, точно вырастая и окидывая взглядом близлежащие горы. Он летит бесшумно и крылато, словно рассказывая о преклонении пред своей избранницей. Парень и девушка танцуют, не касаясь друг друга, глаза девушки всё время опущены, но зато в тот единственный раз, когда она поднимает взгляд на партнера, вас поражает лучистая глубина этого взгляда.
В лезгинке собрались все лучшие, самые дорогие мне свойства народа.
Вот почему каждый свой концерт я открываю чечено-ингушской лезгинкой. Вот почему я учусь танцевать этот танец у народа. Вот почему я бываю особенно счастлив, когда старики говорят мне: «Ты танцуешь, как танцуют у нас в народе».
На вопрос, кто мой учитель, я, не задумываясь, отвечу — народ. Актерская судьба не баловала меня встречами с профессиональными педагогами. И если мне удалось чего-то достигнуть, низкий поклон за это народу — у него я учился видеть и понимать жизнь, претворять ее в искусство, у него учился мыслить и чувствовать в танце.
И нет ничего более естественного, чем желание отблагодарить народ, отплатить своему народу за науку, отплатить своей работой, своим искусством.
Конечно, когда ребенком я каждое утро угонял в горы стадо, я не думал о миссии художника, о призвании и прочих «высоких предметах», о каких думают зрелые люди. Тогда мне просто хотелось танцевать. Это безудержное пламенное желание заставило меня решиться на побег в Москву, откуда меня скоро водворили домой. Но непреходящее пламенное желание преследовало меня даже во время самых прозаических занятий. В булочной, куда меня отдал на выучку отец, я самые будничные дела превращал в танцевальные представления и наслаждался своим первым актерским успехом у тех, кто работал рядом со мной. Пламенное желание привело меня, наконец, в оперный театр, где мне довелось работать около шестнадцати лет.