— Не стучите. Я здесь уже с полдня жду, а никого нет. Говорят, во дворце идет драка между поэтами и толкователями по поводу последнего стихотворения эмира и вся стража смотрит на побоище. Видно, здесь не знают, что такое стихи.
— Кто ты, благородный человек? — с важностью спросил эмир.— Ты правильно сказал о моих слугах. Они не понимают стихов, ибо обо всех моих стихах говорят одно и то же.
Махмуд сразу догадался, что перед ним переодетый эмир.
— Я пахлаван из Хорезма, по имени Махмуд,— ответил он.— За победы над борцами пяти царств меня зовут Палван-ата. Меня знают как борца. Многие говорят, что я неплохо хожу по канату, но никто
не верит, что борец я по случайности, а в душе очень люблю стихи.
Эмир обрадовался встрече. Он подумал, что чужеземец — именно тот человек, который скажет ему что-либо новое.
Между тем кому-то из стражников надоело смотреть на драку. Он вышел к воротам и впустил во дворец эмира и гостя.
По восточному обычаю, с гостем нельзя сразу говорить о делах, и эмир прежде всего решил угостить Махмуда хорасанскими кушаньями.
В огромном обеденном зале расстелили длинный ковер. Двадцать слуг внесли сорок подносов и поставили их в ряд. Учуяв запах еды, перестали драться придворные поэты. Они прибежали с синяками и кое-как заклеенными царапинами. У главного поэта и главного толкователя стихов не хватало столько волос в бороде, что двух бород едва хватило бы закрыть даже один маленький подбородок.
Эмиру и Махмуду слуги подали золотые блюда. Остальные тридцать восемь были серебряные.
— О великий эмир! — сказал Махмуд.— Я прошу тебя об одной милости. Скромность простого человека не позволяет мне есть с такого же блюда, как твое. Позволь, я сам выберу себе блюдо.
— Ты мудр и скромен,— величественно отвечал эмир.— Выбери себе блюдо сам.
Трудно определить, какое из тридцати восьми серебряных блюд сделано хорезмийцами, тем более что они завалены кушаньями и рисунков не видно. Долго Махмуд выбирал блюдо. Придворные проголодались после драки и раздраженно поглядывали на медлительного гостя. Эмир самодовольно улыбался скромности чужеземца.
— Учитесь у него,— указал он придворным.— Вот истинная скромность человека, находящегося перед лицом царя.
Наконец Махмуд решился. Он выбрал блюдо тонкой лапши, перемешанной с рубленым мясом. С детства Махмуд не любил лапшу, но ему показалось, что рисунок на ободке запоминает старинные хивинские узоры.
Усевшись против эмира, Махмуд приготовился есть. Эмир, воздев руки к небу, произнес:
— Во славу аллаха и его пророка, за мое драгоценное здоровье — начали!
Никогда в жизни Махмуд не ел так много и так быстро. Если бы мать видела, что у сына такой аппетит, она, верно, очень бы обрадовалась. Даже придворные, привыкшие к обжорству, удивлялись тому, как много Махмуд запихивает в рот. Но как он ни торопился, а блюдо все еще было покрыто лапшой. Наваленная горой, она расползалась и покрывала только что освободившееся пространство. Махмуд уже наелся, а из-под лапши едва выглядывали изображение нижней части какой-то башни и край полуразрушенной стены.
Да, это было хорезмийское блюдо. Рисунок башни и стены очень походил на развалины Ургенча-Турганджа после нашествия монголов. С новой силой Махмуд накинулся на ненавистную лапшу, и вот наконец обнаружилась надпись, выгравированная на серебре: «Нас, тысячу Хорезмийских мастеров с семьями, гонят через Хорасан в Те...»
Махмуд, давясь от нетерпения, глотал жирные куски вареного теста.
«...в Тегеран,— открылось на блюде.— Если оттуда нас погонят дальше, ищите нас по следам наших рук».
Для того чтобы узнать остальное, нужно было съесть не меньше полпуда лапши. Этого Махмуд не мог. Он стал незаметно переваливать лапшу с места на место. Наконец открылась вся надпись:
«...Ищите нас по следам наших рук. Следы ног заметает песок. Следы рук остаются навеки».
Ради этой истины стоило пережить «пытку лапшой», как про себя назвал Махмуд эмирскую трапезу. Пойми он это сразу, поиски, наверное, еще раньше навели бы его на подлинные следы пропавших соотечественников. Все становилось простым и ясным. Надо искать вещи, изготовленные хорезмийцами, по ним он найдет и самих мастеров.
После обеда все перешли в зал, где собирались придворные поэты. Стены и потолок были украшены стихами эмира. Махмуд бегло просмотрел их и искренне удивился. Никогда до сих пор он не думал, что подобную чепуху можно произнести.
— Скажи, чужеземец,— самодовольно спросил эмир,— как тебе это нравится?