Сам Махтумкули не собирался никуда уезжать. Рядом с его кибиткой по-прежнему стояла черная юрта Мяти-пальвана. Остался целым и ряд Адна-сердара. Правда, Илли-хан, захватив семью, удрал в Атрек одним из первых. Забрали родственники и вторую жену сердара. Но Садап осталась. Черной ночной птицей сновала она между четырьмя кибитками Адна-сердара, ожидая прихода Абдулмеджит-хана. Она собиралась встретить его с большими почестями и в специальном загоне откармливала несколько молодых барашков.
Солнце клонилось к закату. Ливший у Гапланлы дождь прошел стороной, не задев Хаджиговшана. Махтумкули сидел в кибитке Мяти-пальвана и размышлял, что старика надо бы побыстрее отправить в Карабалкан — до Атрека ему при его состоянии не добраться. В двух местах пробили старческое тело пули кизылбашей, но могучий организм старого богатыря упорно сопротивлялся смертельному недугу. Мяти-пальван пытался даже казаться веселым, подбадривал унывающих, но уж кто-кто, а Махтумкули знал, каких сил ему стоило это.
Интересуясь всеми новостями, Мяти-пальван ни разу не спросил о сыне. Однако старого поэта трудно было обмануть: он читал невысказанное в тускнеющих глазах друга. И хотя не разделял его предчувствие близкого конца, все же послал всадника за Джумой. Путь был долог и полон неожиданностей, а всадник отправился недавно. Поэтому Махтумкули очень удивился, услыхав о возвращении Джумы. Он встретил его у порога кибитки и задержал на улице.
— Твой отец нездоров, — но ты не печалься, сынок, — сказал он ободряюще, с любовью глядя на взволнованное лицо юноши, уже знавшего, что отец тяжело ранен. — Не расстраивай его и не волнуй, чтобы он скорее поправился. И самое главное, не печалься!
— Что толку в печали, Махтумкули-ага! — вздохнул Джума. — Вон Бегенча привезли… Еле дышит.
Эта новость удивила и порадовала поэта: если дышит после такой дороги, то еще долго будет дышать. Он пропустил Джуму в кибитку и пошел проведать Бегенча.
Того несли на паласе четверо джигитов, не зная, куда деть раненого: тетка, мать и жена Бегенча два дня назад уехали в Атрек. Поэт велел положить его у себя.
Не обращая внимания на людей, постепенно заполнявших кибитку, Махтумкули откинул платок, прикрывающий лицо парня. Люди тихо ахнули, увидев изменившегося до неузнаваемости джигита.
— Бегенч! — негромко позвал поэт. — Очнись, сынок! Открой глаза!
Бегенч хрипло дышал, не приходя в сознание. На глаза Махтумкули навернулись слезы. Он опустил голову и долго сидел, погруженный в раздумье. Потом попросил одного из джигитов, принесших Бегенча:
— Садись, сынок, на коня и привези Сабыр и Джерен в Карабалкан, в дом Язмурада. Сегодня мы туда же отправим беднягу…
Сквозь толпу протиснулся парень и шепнул Махтумкули, что прибыл гонец от сердара Аннатувака. Поэт торопливо поднялся: какую весть прислал сердар?
Выслушав ее, Махтумкули поник головой. Говорят: дно терпения — чистое золото. Поэт терпел и ждал, и надеялся — все оказалось облачком, рассеявшимся от первого дуновения ветра. Силы оказались слишком слабы. Теперь не оставалось ничего иного, как оставить Хаджиговшан.
— Передай сердару, — сказал Махтумкули гонцу, — что я согласен с его предложением. Если силы слабы, пусть отступает. Сражение нужно давать только там, где оно выгодно для нас… Я знаю, что Абдулмеджит-хан рвется к Хаджиговшану. Пусть идет! Он уже понял силу народа и знает — он далеко не глупый человек, — что чем дальше он идет, тем короче делаются его шаги… И сердару передай, иним, и Атаназару: пусть из-за Хаджиговшана не льют кровь понапрасну.
Проводив гонца, Махтумкули вышел на улицу и остановил двух джигитов.
— Сыновья мои, — сказал он, — сарбазы перешли Чагыллы. Они идут сюда, и у нас совсем мало времени. Обойдите село и скажите всем оставшимся, чтобы уходили в Карабалкан. Потом… — Поэт передохнул, словно не решаясь сказать. — Потом один из вас пусть сядет в седло и подожжет все травы и все стога на холмах. Зажгите саман и дрова, оставленные хозяевами. Пусть горит все, что может гореть! Враг не должен воспользоваться плодами нашего пота!
Гурген горел. Вся южная сторона его была объята пламенем. Снопы искр взвивались вверх и разлетались по ветру. Горела трава, горел труд человеческих рук, горела сама туркменская земля. Махтумкули долго смотрел на свирепое торжество огня, стараясь утихомирить саднящую боль в сердце. Потом подошел к пленным.
Увидев его, Тачбахш-хан закричал:
— Молчите, дураки! Сам поэт Махтумкули идет!