С первых минут знакомства Тархан очень не понравился Махтумкули — казался ограниченным, пустым, жестоким человеком. Теперь же… Особого восхищения и теперь не было, но Тархан уже не походил на глупца, на рядового грабителя. Он не просто грабил, он подводил теоретическую базу под выбранную им жизненную линию, он оправдывал жестокость, и казалось нет силы, которая заставила бы его свернуть на другой путь. «Сильный бьет, слабый спину подставляет… Мне сгибаться не хочется». Потому он и печется только о своей корысти — грабит села, ломает человеческие судьбы? Впрочем, это тоже одна из разновидностей философии. Если бы понадобилось дать ей определение, подойдет термин «философия бандита».
Незаметно они приблизились к пленникам. Это было жалкое зрелище. Глаза этих обездоленных были безжизненны и тусклы, лица унылы. Бесчисленные заплаты пестрели на лохмотьях. Одни из пленников были босы, другие обуты в нечто из войлока или сыромятины, на головах некоторых была шыпырма[24] из облезлой овчины. Видать, не слишком большого достатка было разграбленное село.
Нурджан, видя, что Махтумкули хмурится, попытался разрядить обстановку. Он указал на женщину, которая ехала, закутавшись в халат. Причем ехала не на осле, а на лошади.
— Это самое твое большое сокровище, Тархан-хан? Покажи ее нам, мы специально приехали взглянуть на нее.
Махтумкули и без того еле сдерживался. Бестактность Нурджана окончательно вывела его из себя — у него жилы на шее напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Взгляд его, брошенный сперва на Тархана, затем на Нурджана, был как удар плети. Рванув повод, он хлестнул коня по крупу и поскакал к своему каравану.
Дни проходили за днями без всяких происшествий. Уже много было сделано привалов, много ночей проведено в открытом поле, под высоким шатром небосвода. Обычно двигались с восходом солнца до самых сумерек — благо погода позволяла идти днем. К вечеру выбирали удобное для привала место, укладывали верблюдов, разжигали костры, расставляли наблюдателей. Долго не засиживались — попив чаю и поужинав, тут же ложились спать, чтобы встать на утренней заре.
И вот — вдали засверкало море…
…Сегодня верблюдов уложили рано, сразу после полудня. Окрестности Кендирли[25] походили на оживленную торговую площадь — собрался торговый люд, из ближайших селений, прибывшие морем русские купцы вынесли свои товары на берег. Товаров было много: различные ткани, деревянная и металлическая домашняя утварь, предметы обихода, посуда, самовары, чайники и пиалы.
По всему было видно, что русские купцы не новички в Кендирли — они окликали по именам своих старых знакомых, хлопали их по плечам по-свойски, а со стариками, соблюдая этикет, здоровались учтиво, двумя руками. Обычно купцы народ прижимистый, но нередко они верили покупателям на слово, давали товары в долг. Это было необычно.
Махтумкули издали наблюдал за необычным базаром, ему еще не доводилось видеть русских торговцев. Один из них — грузный толстобрюхий человек небольшого роста с дремуче волосатым лицом заинтересовался пристальным вниманием незнакомого джигита, сказал что-то стоящему рядом толмачу-татарину. Потом подошел поближе, разглядывая.
Махтумкули ничем не отличался от обычного путника. На нем были штаны и рубаха из простой крашенины, будничный халат, поношенные сапоги, тускло-желтая папаха. Никто не признал бы в нем ни муллу, ни учащегося высшей мусульманской школы — просто ладный, здоровый сельский парень. Чем он глянулся русскому купцу, что тот панибратски треплет его по плечу и бормочет что-то непонятное, тыча локтем толмача-татарина?
Татарин сказал по-туркменски:
— Хозяин предлагает, не хочешь ли ты поехать в Аджи-тархан[26]? Ему нужны шесть таких, как ты, молодцов. Через пару месяцев домой вернешься, привезешь с собой хорошие товары.
Махтумкули сделал отрицательный жест:
— У меня другой путь: Хива.
Сопровождаемый группой спутников, подошел бородатый здоровяк — торговец Дурды. Махтумкули познакомился с ним, когда весной возвращался из Хивы. Дурды много лет вел торговые дела с иранцами, а последнее время его почему-то привлекала Россия.