Пожав руку поэта и осведомившись о здоровье, о делах, он сказал толмачу:
— Объясни Ивану, что молодца этого зовут Махтумкули, он почитаем в наших краях за большого поэта.
Волосатый купец Иван удивился, хлопнул себя по ляжкам руками, поцокал языком, покрутил кудлатой головой.
— Ска-ажи на милость! А я, грешным делом, вознамерился нанять его к себе в казаки. В охрану то есть. Поди ж ты, какая конфузия!
— Ничего, — успокоил Дурды, — мы тебе других в охрану найдем, только раскошеливайся.
— За нами не заржавеет, — купец вытащил часы на толстой золотой цепочке. — Время-то катит. Где ваш конь?
Неподалеку остановился всадник. Все взгляды обратились в его сторону. Он приблизился и снова натянул поводья, ожидая указаний хозяина. Дурды велел ему слезть, подвести коня к толстобрюхому Ивану.
— Ну, как? Подходит? Нравится?
Серый огненно-глазый жеребец с белой прозвездью на лбу, грыз удила, ронял хлопья пены, нервно приседал, стриг ушами. Купец осторожно потрепал его по холке, отступил на несколько шагов, оглядел сощурясь.
— Н-да-а… Это, брат, не конь, это прямо светопреставление какое-то…
— Да ты сядь на него, — Дурды протянул купцу плетку, — сядь да погони. Не бойся, земля мягкая, если что.
Купец остерегающе выставил ладони:
— Боже упаси! Я и на лавке-то росшивы еле-еле сижу, а ты…
Он засмеялся, покрутил головой, представив себя всадником.
— Красив бес!
Жеребец был действительно хорош — с гордой лебединой шеей и блестящим крупом, словно смазанным оливковым маслом, он буквально сверкал в настильных лучах коснувшегося моря солнца, чему способствовала и позолоченная, усыпанная драгоценными камнями сбруя. На такого сядь лишь, пришпорь — и он развернет невидимые пока крылья, взмоет в небеса.
Махтумкули коснулся руки Дурды.
— На продажу отправляете?
Торговец внушительно кашлянул.
— В подарок русскому царю отправляем. Говорят, у них царем женщина нынче. Коней любит, говорят.
Иван опять посмотрел на часы, властно приказал:
— Давай, пошевеливайся, работнички! Коня надо погрузить на судно до захода солнца. А ну, поднавались! Да осторожно мне!
Прислужники окружили скалящего зубы, норовисто задирающего морду жеребца, повели к весельному катеру, который покачивался в нескольких шагах от берега. Другие заторопились ладить и укреплять сходни.
Вечером торговец Дурды забрел «на огонек» к хаджиговшанцам. Несколько человек — почтенные, солидные люди — окружали его. Их гостеприимно усадили, придвинули чайники, пиалы, кристаллический сахар-набат.
Торговец знал, оказывается, Довлетмамеда, говорил о нем с похвалой и почтением. И о самом Махтумкули сказал:
Ремесло отца приличествует сыну. Ты молодец. Твою поэзию тоже принимает и любит народ. Встречаемся мы с тобой нечасто, но газели твои слушаем. Сразу видно, что талант от бога. — Дурды погладил бороду, поглядел на сидевших отдельной кучкой стариков, словно советуясь с ними. — А что, почтенные, если мы сперва немножко поговорим, а после послушаем поэта? Как вы на это смотрите?
Старики согласно закивали, уставились, как по команде, на Махтумкули.
Тон разговору задал сам торговец. Он делился своими впечатлениями от России, где побывал уже несколько раз — в городе под названием Самара. Многое там было необычно и интересно, слушали торговца внимательно, тем более что рассказывать он умел.
После краткой паузы, чтобы промочить горло (все разом потянулись к чайникам), Дурды переменил тему:
— Туркмены непокорный народ и строптивый. Много слышим разговоров о необходимости объединиться, но самим нам сделать это не под силу. Со стороны же никто не спешит помочь. Наоборот, наши внутренние распри кое-кому на руку, кое-кто корысть извлечь из них пытается. С одной стороны Иран набегами шалит, с другой — Хива. Прибавьте беспокойство от казахских ханов да от своих разбойников. Наверно, дня не проходит без кровавых стычек, без того, чтобы люди не взывали к помощи, не искали убежища. Разве можно мириться с таким положением? Полагаю, яшули, что и вы задумывались над этим?
Становилось ясно, что Дурды пришел сюда не просто навестить знакомых, не просто послушать стихи или песню. У него на уме было нечто более серьезное, и он хотел знать, как думают другие о том, что беспокоит не только его одного.
— У всех нас беда общая, — промолвил Бекназар Кривой, — все страдают от бесчинств и произвола, каждый по своему усмотрению ищет выход. Наши старейшины, если говорить прямо, тяготеют к афганскому падишаху… Как его имя, поэт? — Махтумкули подсказал. — Да-да, Ахмед-шах Дуррани. К нему решили обратиться, у него искать поддержки. Перед тем, как каравану нашему отправиться в путь, в Кандагар отправили посланцев под предводительством Човдур-хана.