— Что-нибудь уже написал?
— Написал.
Махтумкули покопался в книгах, вытащил листок бумаги.
— Постой! — поднял руку Шейдаи. — Чьи это стихи, говоришь?
— Мои, чьи же еще!
— Неправда!
— Можешь уличить?
— Могу. Это стихи моллы Довлетмамеда, твоего отца.
— Молодец ты, парень. Как догадался?
Шейдаи улыбнулся одними глазами.
— Догадаться не так уж трудно. Во-первых, язык несколько тяжеловесен, архаичен, нет в нем твоего изящества. Ну а во-вторых… во-вторых, мы с тобой уже читали то место а «Проповеди Азади», где приведены именно эти строки.
— Запрещенный прием! — с наигранным возмущением накинулся на друга Махтумкули.
— А тебя иначе не одолеешь, — отпарировал Шейдаи и продекламировал:
— У тебя такая же хорошая память, как и у Нуры Казима, — похвалил Махтумкули.
Шейдаи прищурился.
— Что-то не верится, чтобы за такие стихи Гаип-хан набросил на тебя халат победителя.
— Я от него награды не жду.
— Твое желание меньше всего интересует и владыку и пира. Они ждут славословий. Учти.
— Посмотрим, — сказал Махтумкули. — Не всякий хан — Ахмед шах.
— Не понял, — Шейдаи, ища поддержки, перевел взгляд на Магрупи.
Тот развел руками, сознаваясь в бессилии.
Махтумкули до объяснений не снизошел:
— Ты догадливый — сообразишь.
И отвел в сторону глаза, в которых уже тлел творческий огонек.
Племенные и родовые ханы, крупные баи, именитые сановники и духовенство собрались на праздник. Гаип-хан с большой помпезностью ежегодно отмечал день восшествия на престол, и подготовка к этому событию начиналась за несколько месяцев. Повсеместная подготовка, потому что каждый, мечтающий о карьере или просто о повышении собственного благосостояния, стремился заслужить милость владыки, привлечь его благосклонное внимание к своей особе. Ни для кого не было секретом, что Гаип-хан — сладострастник, и самый желанный подарок для него — молоденькая, красивая, стройная, как кипарис, девушка. Их ему требовалось много, потому что, поговаривали, хан не имеет привычки дважды нюхать один и тот же цветок. И кто имел возможность, тот обязательно дарил девушку. Другие же ограничивались роскошным ковром, редким арабским или индийским оружием, золотой утварью — кто на что был горазд.
Многие из собравшихся во дворце были людьми преклонного возраста в белых тюрбанах и златотканых халатах. Они застыли в почтительном молчании. А на троне, украшенном золотом и драгоценными камнями, развалился Гаип-хан. Он изволил пребывать в хорошем расположении духа — полное ухоженное лицо было приветливым, светлые глаза лучились доброжелательством.
Возле трона стоял визирь-церемониймейстер. Чуть поодаль, похожие на охотничьих собак на стойке, застыли в ожидании помощники визиря, готовые в любой момент броситься на исполнение поручения. Они не отрывали глаз от Гаип-хана, разом поворачивая головы в ту сторону, куда обращался взор владыки, предупредительно ловили каждое его движение.
Низенькие столы, уставленные различными изысканными яствами, располагались перед гостями в два параллельных ряда. На просторном помосте, застланном коврами, сидели музыканты, певцы, поэты. Среди них находился и Махтумкули.
Он намеревался пойти на празднество в своей национальной одежде — в кырмыздоне[33] и белом тельпеке. Но последовал настоятельному совету Нуры Казима и облачился в шелковый хивинский халат, чалму и мягкие ичиги вместо обычных сапог.
Сперва, услаждая пирующих, музыканты играли, а бахши пели величальные песни, перемежая их любовными, что тоже грело сердце Гаип-хана. Затем появились танцовщицы в такой откровенной одежде, что бедные чалмоносные старички едва успевали слюнки подбирать, даже блеск вожделения появился в погасших глазах.
За танцовщицами выступали поэты, и Махтумкули стало зябко, он поежился. Хоть и жил он в Хиве давно, а участвовать в ханских торжествах пришлось впервые. Он и в тронный зал дворца впервые попал, оттого все казалось необычным, чужим, порождало сумятицу мыслей, лишало уверенности в себе.