Гойо Йик перебросил за спину бутыль и пошел вперед. Бутыль была пустая. Припомнив снова о каком-то договоре, он захотел спросить, как зовут его нового друга, и спросил.
— Паскуаль Револорио. Забыл ты, значит, наш разговор. Ты же меня обнимал и все твердил, что надо нам сложиться, купить водки и продавать ее в этом селении. Дело стоящее, если мы пообещаемся никому не давать даром ни глоточка — ни другу, ни твоим родным, ни моим. Хочешь выпить — плати! Деньги нам, водку вам. И сами не будем даром пить. Хочешь хлебнуть — плати мне. Я захочу — плачу тебе, хоть мы с тобой и компаньоны.
Часа в четыре, повинуясь уговору все делить поровну, Паскуаль Револорио взял у Гойо бутыль и нес ее до деревни, где по старым рецептам гнали в глиняных сосудах превосходную водку. С утра у компаньонов во рту был только кипяток с перцем, и теперь первым делом они решили поесть. Надо взять лепешек, сыру, бобов, выпить кофе и немного спиртного. Они вошли через конюшню на постоялый двор, где пахло мясной похлебкой. Паскуаль Револорио договорился с хозяйкой, и они поели, прошлись по деревне, а потом легли спать. Гойо Йик вспоминал, что ищет жену, лишь тогда, когда слышал женский голос. В последнее время он мало о ней думал. Думал, конечно, но не так, и не потому, что смирился с потерей, а просто… не думалось. Ах ты, двуутробья душа, двуутробьи глаза!… Он трусил. Труслив человек… Теперь, думая о ней и слыша женский голос, он не вздрагивал и не мучился, словно уже разбогател и набрался сил. К чему ее искать, если он обрел зрение, если прозрела его двуутробья душа? Он был немолод, горе душило все меньше, он спал в чужих краях с чужими бабами, он обошел коробейником все прибрежные деревни и села, лицо у него пожелтело от водки, подслащавшей горечь утраты, и понемногу он становился все меньше, пока совсем не исчез. Телом он был, а душой исчез. Он делал все словно по принуждению, без вкуса, без цели, а хуже всего стало, когда он совсем потерял надежду найти жену и детей. Иная печаль — как кров; его печаль была как непогода. Он поджал ноги, свернулся и проспал до утра.
— Проснулся, кум?… — приветствовал его Паскуаль и попросил дать денег на закупку товара.
Он назвал его кумом. Они назвали друг друга кумовьями. Так пошло, так оно и осталось. Кумовья. Только ни один не знал, кто из них отец младенцу-бутыли, а кто крестный.
— Не хватит, потом доплачу, — сказал Двуутробец, почесывая брови. — Считай поскорей, идти надо, а то жара в пути застанет. Я тебе все дал, больше ничего у меня нет.
— Все правильно, кум, бери все деньги, я подсчитал: нам надо водки на восемьдесят шесть песо. В бутыли нашей поместится двадцать бутылок. Жаль, больше не взяли…
На постоялом дворе погонщики поили и седлали мулов и грузили на них муку в белых мешках и сахар в тюках из заморской холстины.
Гойо Йик нес деньги, а его кум шел сзади и говорил среди прочего так:
— Значит, платим мы пополам… Бутыль полную несем по очереди… Полвыручки — тебе, полвыручки — мне… Все пополам, дай нам боже.
— Как же… ну, как же… как же еще!… — отвечал Гойо Йик, когда кум ждал ответа. — А главное, уговор: никому даром не давать — ни нам, ни другим. Разве что по стопочке пропустим бесплатно.
— Иначе дела не сделаешь. Был у меня кабак, я его пропил. Новый завел — друзья пропили. Я теперь ученый.
— Как же, кум! А что еще хорошо, мы туда к ним придем, когда они всю водку выпьют. Обделаем дельце, ни глотка даром…
— Затратим восемьдесят шесть монет, а выручим не меньше тысячи с хвостиком…
— Это уж точно…
— И хватит тебе на любовь. Любишь ты эту любовь, кум, а где ее найдешь без денег? Говорят, с милым рай в шалаше, и все врут. Любовь к деньгам льнет, а где у бедного деньги? Бедному любить — мучиться, богатому — люби, не хочу!
— А с чего ты взял, кум, что я люблю кого-то?
— Ты всех женщин слушаешь. Кого ни встретишь, остановишься и слушаешь.
— Я тебе говорил, я одну женщину ищу, а видеть ее не видел, слышал только. Вот и надеюсь по голосу отыскать. Надежда — штука живучая, как ты ее ни убивай.
— А не найдешь, кум, забудешь, другую найдем. Или, скажем, найдешь, а она с другим — на что она тебе тогда?
— Типун тебе на язык! Да ладно, пускай с другим, только бы, упаси господь, по дурной дорожке не пошла, детям пример не подавала. Чего со мной только не было! То как будто щекочет внутри, хочу детей повидать, какие они стали. То душит меня и тянет куда-то, словно ходишь, ходишь, и все поближе к ним. Давно они ушли, ничего я теперь не чувствую. Раньше, кум, я ее искал, чтобы найти, а теперь — чтобы не находить.
Паскуаль Револорио — низенький, черный, лохматый, бровастый и довольно светлолицый — был моложе на вид, чем на самом деле. Когда он смеялся, казалось, что он на чем-то играет, когда он молчал, его бы никто и не заметил. Начиная говорить, он всегда как бы засучивал рукава.
Сейчас он несколько раз их засучил, но не сказал ничего, только бормотал, подсчитывая бутылки, опорожнявшиеся в их бутыль, пока Гойо Йик платил за водку и за специальную бумагу, чтобы не задержали в пути. За все про все с них взяли восемьдесят песо.
— Даже лучше вышло, — радовался он, вернувшись к куму. — У нас шесть монет осталось. За водку и за бумагу взяли восемьдесят. Осталось нам шесть.
— Очень хорошо, кум, очень хорошо, деньги в пути не помешают. Не с пустым карманом пойдем.
— Шесть, значит, монет.
— Держи их у себя, кум. Придем — сочтемся. Мы с тобой вложили по сорок три монеты, шесть осталось, значит, вложили мы сорок, а по три — нам с тобой.
— Хочешь, я тебе твои дам?
— Нет, кум, неси всё. И водку мы купили хорошую, лучше (Некуда, шоколадом отдает, а цвет — чисто коньяк. Такую продавать легко, она еще и питательная. Они тут гонят из телячьих голов, та уж совсем как суп. Больным дают, но она дороже, невыгодно будет.
Паскуаль Револорио уложил бутыль в сетку и закинул за спину, чтобы поскорей двинуться в путь. Первые краски утреннего неба напоминали апельсины, лимоны, арбузы, гранаты, вишни и другие плоды и ягоды. Потом, над лиловыми горами, они обратились в розы, гвоздики, орхидеи, георгины, камелии, гортензии и герань, а когда взошло солнце, из цветов превратились в густую синеву листвы
— Холодно, кум, чего-то, — восклицал Гойо Йик, сгибаясь, сжимаясь и приплясывая на ходу. Они шли узкой горной лощиной, которую называли Трещиной.
— Верно, кум, а все на ходу греешься…
Гойо Йик, которого бил и мучал холодный жар озноба, жадно взглянул на бутыль и сказал еще раз:
— Холодно очень, кум, холодно чего-то…
— На ходу согреешься, да и плюнь, скоро солнце взойдет!
— Может, кум, хлопнем по рюмочке? Водка никогда не вредит. А сейчас от нее одна польза, хотя бы мне…
— Живот она согреет, кум, да ведь нам платить нечем Уговор дороже денег, мы с тобой слово дали, что из этой бутыли никто даром не выпьет, даже и сами мы, разве что по рюмочке.
— Значит, и тебя выпить тянет…
— Как не тянуть, да нельзя! И слово мы дали, кум, и убыток нам будет, если начнем пить даром. Ну, я отхлебну, ты отхлебнешь, вылакаем бутыль и придем гуда, как ушли. Я все свои деньги вложил, и ты тоже. Будем даром пить — разоримся.
На дорогу падала тень высоких, могучих деревьев, ветви их сплелись в зеленую плотную гущу, в щелках скал искрилась вода, песок отливал золотом в солнечных лучах. Гойо Двуутробцу до смерти захотелось выпить, потому что и мокрые шорохи, и солнце, уже припекавшее затылок, напоминали ему Марию Текун, когда она, выкупавшись в реке, возвращалась домой. Сколько он страдал по ней!… Он закрыл глаза, чтобы хоть на миг уйти от зримою мира и порадоваться смиренной радостью слепых.
— Кум! — Больше он выдержать не мог. — Кум, дорогой, куплю я у тебя водки!
Ведь у него было шесть монет — осталось после всех их затрат.
— Что ж, заплатишь — продам.
— Я вперед заплачу, чтобы ты мне поверил.
— Верить я верю и так, ты меня не обижай, мы с тобой компаньоны. А даром налить не могу, это против уговора.
Револорио остановился, сдвинув брови, черневшие на светлом лице. Говорил он хрипло, будто удавленник, — бутыль была очень тяжелая.