- Ты помнишь сестричек Таню и Иру из нашего двора? - спросила я маму в очередном скайп-разговоре.
Хотя мама уже давным-давно переехала и из того дома, и даже из нашего города, она с готовностью закивала:
- Конечно. И их маму, и их бабушку.
- Бабушку?
- Ты разве не застала бабушку? Ах да, она умерла, когда ты была еще маленькой. Я с Таниной мамой играла в детстве. Как ты с Таней и Ирочкой. Мы же росли в одном поселке, который стал потом районом города.
- А тот случай, когда Таня меня обижала, помнишь? Танина мама заставила ее извиняться только потому, что вы в детстве играли? Все равно удивительно, что своевольная Таня так легко согласилась, так быстро раскаялась.
- Наверное, ей рассказали про твоего деда, - мама замолчала.
Вздохнула.
- Теперь можно и тебе рассказать. Тогда ты слишком маленькая была. Проболталась бы нечаянно, не дай бог. Вдруг Таниной маме это бы аукнулось. И Тане с Ирой потом. Зачем же людей подводить. Дед твой вернулся с войны осенью 44-го. Сильно контуженый. Но пошел устраиваться на работу, на шахту, понятное дело. То ли он сам увидел, то ли сердобольная бабушка ему сказала, что прямо на улице у шахты живет молодая женщина с грудным ребенком. И долго она так не протянет. Ни еды, ни денег. Впереди зима. Все ее гнали, все шпыняли. Люди ожесточились после немецкой оккупации. У всех родственники или на фронте погибли, или были замучены фашистами в тылу, или угнаны в Германию. Война еще не закончилась. А у женщины ребенок от немца, девочка. Вот и вымещали на них. Дед пошел в шахтоуправление. Наверное, со своими обычными смешками. Помнишь, как он собирал мужиков ремонтировать дома вдов? «Да что же, мы, мужики, сидим на месте? Да вмиг все починим! Нам же это раз плюнуть, а бабам подспорье. Айда чинить!» А может, напомнил, что все мы здесь непростой судьбы, но мы же люди, а не звери... Выбил ей комнатенку и работу уборщицей. Поддерживал как мог. Постепенно все оттаяли, глядя на деда. Люди старались не вспоминать, и действительно все забылось. Это же Донбасс. А я играла с этой девочкой в детстве. С Таниной мамой.
Теперь я замолчала. «Это же Донбасс».
Человеку постороннему сложно объяснить, что такое Донбасс.
Донбасс моего детства - слаженный организм, живущий в быстром темпе, в круглосуточном ритме. Сердце, даже нет, душа этого индустриального организма - угольная промышленность. Не просто основная отрасль местной промышленности, а именно душа. Самые уважаемые люди у нас в городе - простые шахтеры. Все остальные горды тем, что являются со-участниками самого главного в мире производства, начала всех начал. Я с детства знала, что уголь не просто тепло в доме, - без нашего коксующегося угля невозможно выплавить металл, а значит, собрать комбайны, чтобы вырастить хлеб, и машинки, чтобы пошить одежду, и станки, чтобы напечатать книги. Отец играл со мной, маленькой, в игру «назови любую вещь, и я расскажу тебе, как наш уголек поучаствовал в ее создании». Школьниками мы вскакивали в трамвае, уступая место парням с черной обводкой вокруг глаз. По молодости они форсили и не смывали уголь, в отличие от взрослых шахтеров, и мы наверняка определяли, кто они. Парни смущались, однако усталость брала свое, они благодарили и садились. Уступали им и взрослые, даже пожилые люди. А наши первоклашки в школе на вопрос, кем они хотят вырасти, кричали не только обычное для тех времен «космонавтами!», а еще и «шахтерами!» Шахтерами стали не все (и космонавтов родом из Донбасса всего несколько человек). Но каждый на своем месте старался делать свое дело хорошо. Мы чувствовали себя особенными. «Донбасс порожняк не гонит», - это серьезный жизненный девиз, а не пафос.
Работяги-старожилы с бесценным подземным опытом, трудолюбивые крестьяне и ушлые уголовники, присланные на спецпоселения, идейные комсомольцы и партийные, ехавшие по призыву, вольнонаемные, подтянувшиеся в поисках куска хлеба. Они создали в нелегкое время конца 1920-х - начала 1930-х уникальную местную атмосферу труда и взаимовыручки, не разделяя людей по национальностям, вероисповеданиям, прошлому, убеждениям. Дед мой был ярким представителем таких людей. Его раскулачил родной брат, а дед посылал ему продуктовые посылки, когда тот заболел. Дед попал в немецкий концлагерь для военнопленных, говорил, что это самое страшное, что он видел в жизни, однако спас от голодной смерти женщину с немецким ребенком. И помогал, как мог, немецким, румынским и итальянским военнопленным, которые работали на шахте после войны. Моя тетя Рая, лежачий инвалид после тяжелого детства в спецпоселении, а потом и военного, не обозлилась ни на жизнь, ни на власть, устраивала на лечение жену молоденького милиционера, которого приставили наблюдать за молитвенными собраниями в ее доме. Мама моя, выросшая в послевоенном шахтерском достатке, тем не менее ни разу в жизни не съела в дороге булку или бутерброд одна, не поделившись с беременной, диабетиком, неимущим - всегда оглядывалась и находила проголодавшихся. И так поступали не только в моей семье. Так жил в моем детстве весь Донбасс. Определенного колорита, конечно, добавляли зоны и «химии». Осевшие в городе после окончания срока уголовники продолжали жить по своим правилам, не все вливались в обычную жизнь. Но все-таки не они делали погоду, а старый, в основном из бывших раскулаченных, костяк. О том, каким он был, я и хочу рассказать в «Бабушкиных историях».