И тогда Наполеон сделал то, что изменило все и сразу. Его имя народ отождествлял с республикой, с лозунгом «Свобода, равенство, братство» — значит, нужно было показать народу, что Наполеон Бонапарт — это и есть республика. Что все остается по-прежнему. Что принц королевской крови, стоящий во главе заговора против республики, может быть расстрелян во рву — так же, как самый обыкновенный преступник.
— Но принц не был преступником, — с отчаянием сказал я.
— К черту! — рявкнул Ординер. — Как вы не поймете, что это было неважно. Он был Бурбоном — и поэтому должен был умереть. Умереть, чтобы Франция выстояла. Чтобы народ вновь поверил в своего вождя и пошел за ним.
Генерал сделал паузу, устало посмотрев в угол комнаты.
— Не знаю, был ли принц Конде причастен к заговору. Простите мне мое высказывание, но его жизнь была довольно никчемной. А вот смерть… Смерть — другое дело. Она принесла пользу Франции. Народ снова един, как и раньше. Когда Наполеон вознамерился стать императором, девять из десяти французов отдали за него свои голоса. А империя, сударь мой, это вам не республика. Слово «республика» бесхребетно, а в слове «империя» слышится бряцанье оружия. Топот тяжелой конницы, грохот сапог… Так шли по земле легионы Цезаря и Александра Македонского, и никто, ни одна сволочь не смела встать у них на пути… Вот за что умер ваш герцог, — Ординер усмехнулся одним уголком рта. — Видите, как легко я открыл вам государственную тайну.
Я прислонился к стене и закрыл глаза: подходи и бери меня голыми руками.
— Знаете, — сказал Ординер, — а вы мне нравитесь. Такая преданность своему господину, такое горячее желание отомстить за его смерть делают вам честь.
Плевать мне было на его мнение. Я открыл глаза. Его превосходительство неспешно вернулся за стол, взял в руку лупу, и — дьявол меня задери — принялся снова разглядывать монету, от созерцания которой я его столь бесцеремонно оторвал.
— Я вижу, стрелять вы передумали? — осведомился он, как о чем-то неважном. — Что ж, правильно. Мы уже воюем с Англией, Австрией и Пруссией. Недалек день, когда мы схватимся с Россией — схватимся так, что шерсть полетит из загривков. И мы победим в этой войне, потому что с таким императором нельзя не победить, — Ординер помолчал, поджав губы. — А теперь идите, месье. Никто из моих людей вас не тронет. Идите и подумайте над моими словами.
И я пошел. Ноги сами двинулись по направлению к двери, мне оставалось только подчиниться. Однако Ординер вдруг остановил меня.
— Услуга за услугу. Как вы все-таки вошли в кабинет? Ведь дверь была заперта.
Я помедлил секунду. Вернулся, вынул из кармана ключ (зачем мне теперь этот ключ?) и положил его на стол.
— Мне дала его маркиза де Ламираль, — ответил я чистую правду. Подумал и бросил рядом с ключом пачку банкнот. — Это задаток, который госпожа Летиция заплатила за ваше убийство. Я мог бы сам вернуть его ей, но, думаю, вы сделаете это с гораздо большим удовольствием.
Хозяин вдруг побледнел. Сразу, страшно, будто от апоплексического удара. Или от удара ножом в живот.
— Врете.
Я не ответил. У меня и вправду не было ни единого доказательства: ключ я мог украсть, деньги вытащить из сейфа в магазине, где служил приказчиком, выследить генерала в его кабинете — через окно, взобравшись на дерево… Я лишь молча повернулся к двери, намереваясь уйти — и ушел бы, если бы не натолкнулся на удар.
Давно меня так не били. Я и увидеть-то удар не успел, не то чтобы защититься. Высокая черная фигура возникла надо мной, словно ожившая тьма: длинное вечернее платье, темная пелерина, некое бледное пятно с яркими губами вместо лица — так и должна выглядеть смерть: не древней старухой с косой, а прекрасной дамой, пусть зловещей, но оттого еще более привлекательной…
— Сволочь, — сказала мадам Летиция, поднимая пистолет (кажется, весь этот дьявольский дом наводнен оружием). — Какая же ты сволочь…
Мой собственный пистолет, из которого я собирался застрелить генерала, отлетел в сторону. Да если бы и не отлетел… Я поднял руку ко лбу и отнял ее: ладонь была выпачкана в крови.
— Значит, правда… — донесся до меня голос Ординера — далекий и тонкий, как комариный писк.
Я устало прикрыл глаза. И открыл только тогда, когда раздался выстрел.
По комнате плавал дым и отчетливо пахло жженой пробкой. Летиция растерянно посмотрела на меня, на своего мужа — и упала, громко стукнувшись затылком об пол. Пуля из моего пистолета, из моего «Лефорше», проделала в ее груди аккуратную круглую дырку — непонятно, как я разглядел ее на фоне темного платья…