— Где ее могила? — глухо спросил я.
Жак тяжело поднялся из-за стола.
— Здесь недалеко, возле церкви. Пойдемте, месье, я провожу…
Я прожил в Фуа до конца июня. Потом уехал, взяв Жанну с собой. Я уговаривал ее остаться дома — так мне казалось безопаснее. Однако девушка была непреклонна.
— Я уже не та маленькая девочка, которую ты когда-то оставил, — сказала она мне. — Матушки больше нет, и теперь меня здесь ничего не держит.
— Ты не понимаешь, о чем просишь, — тихо повторил я. — Ты говорила, будто эти люди — Жак и Жоржетта — были добры с тобой (действительно добры, подумалось мимоходом, могли ведь и выставить сиротку за порог, кто бы помешал?). А я… Кто я тебе? Даже не родной отец…
— Ты был моим отцом много лет, — твердо сказала она. — Если ты уедешь без меня — что ж, я пойду пешком за твоим дилижансом, только и всего.
И я не нашел сил ей возразить.
На остров мы попали благодаря капитану Дорнэ — тому самому, что сунул мне в руки флягу с вином возле переправы через Березину. Мы встретились с ним в порту, откуда уходил корабль с Бонапартом на борту. Дорнэ обрадовался мне, как старому знакомому, и заявил, что его превосходительству генералу Гурго срочно нужен слуга — взамен сбежавшего незадолго до отплытия на Святую Елену («Нынче не встретишь настоящую преданность, Жизак, не то что раньше…») Надо ли говорить, что я согласился. Это был шанс для меня. Уж не знаю, кто подарил его мне: Бог или его вечный оппонент…
За годы, проведенные на острове, Жанна сама будто превратилась в распустившуюся розу: прекрасное лицо с тонкими чертами, стройное тело, высокая грудь и изумительной красоты волосы цвета жженого меда, при одном взгляде на которые я живо вспоминал мою Франсуазу — наверное, именно от нее Жанне досталось такое богатство… Впрочем, я всегда ругал себя за подобные мысли: совсем спятил, старый маразматик, как может Жанне достаться что-либо от фактически чужой женщины…
Я видел, какими взглядами одаривали ее молодые офицеры, живущие в усадьбе. Особенно отличался этим Дорнэ, который, оказывается, служил ординарцем у генерала Гурго. Он частенько наведывался к нам в дом — с бутылкой хорошего вина для меня и букетом цветов для Жанны. Глупо, но в такие визиты я ощущал нечто вроде ревности — хотя, черт возьми, не имел на это ни малейшего права…
Еще до отплытия на остров, в Рошфоре, я отдал Жанне-Луизе медальон, принадлежавший когда-то ее матери, Шарлотте де Роан. Много лет я хранил его, ухаживал, как за живым существом, и оберегал от опасностей. Однажды я увидел, как девушка показывает его какому-то молодому человеку — высокому, худому, немного сутуловатому, одетому в просторную рубаху, в каких ходят уличные артисты или художники, из тех, что рисуют на Монмартре портреты прохожих. Новый знакомый Жанны действительно оказался художником. Причем, несмотря на молодость, весьма известным во Франции. Его звали Жан-Батист Огюстен — так он представился, когда мы встретились вновь, на берегу океана, в местечке под названием Песчаная Бухта. Жанна-Луиза — в бледно-голубом платье, так удивительно сочетавшемся с цветом ее волос, стояла возле каменного парапета, возведенного лет сто назад — в те времена здесь стояли пушки, защищавшие южную оконечность острова от пиратских судов, а Огюстен, неотрывно глядя на нее, осторожно, мазок за мазком, накладывал краски на холст. Я знал, что художники не любят, когда кто-то рассматривает их незавершенные работы, но любопытство пересилило. Я подошел сзади и заглянул Огюстену через плечо.
Портрет и впрямь обещал получиться великолепным. Впрочем, как объяснил молодой человек, это был не портрет, а эскиз к миниатюре, которую Огюстен потом планировал поместить в медальон.
Наш разговор был прерван стуком копыт. Мы обернулись и увидели нескольких всадников, галопом вылетающих из-за кромки миртовой рощи. Все, кроме одного, были одеты в парадные военные мундиры — мне даже захотелось зажмуриться от их нестерпимого сияния. Лишь один — тот, что скакал впереди, составлял исключение. На нем были белые панталоны, высокие сапоги для верховой езды и простой серый сюртук с воротничком-стоечкой. Я даже решил, будто человек попал в эту кавалькаду по ошибке. Но уже через пару секунд я вдруг понял, что смотрю только на него, переднего всадника, позабыв об остальных. Вот всадник натянул поводья, ловко спрыгнул на землю и взбежал вверх по ступеням.
— Сир, — проговорил Огюстен и с почтением поклонился. Я поспешил последовать его примеру.