Снова началась гроза. За окном ударило, створки распахнулись, впуская в комнату сырость (впрочем, здесь всегда было сыро — я обратил внимание, что джунгли, изображенные на гобелене, будто стали темнее). Я хотел закрыть окно, но император остановил меня:
— Не нужно. Пусть будет так… Это хорошо, когда ветер. Ветер примчит сюда корабль из Франции, и меня спасут… Массена, Дезе, Ней — мои верные маршалы, я уже слышу их… Слышу их конницу…
Речь его утратила связность. Бонапарт снова ускользал от меня — сейчас он был далеко, там, где снега Альп закрывали дорогу к Милану, и сквозь них нужно было пробиваться… Что ж, его, генерала Бонапарта, никогда не останавливали препятствия. Он смеялся над ними. И чем больше их было, этих препятствий, тем увереннее и яростнее шел к победе…
Никогда не подумал бы, что мой собственный последний шаг — к моей собственной победе, будет столь банально выглядеть. Собственно, даже шага мне не понадобилось: я просто протянул руку и высыпал содержимое склянки в бокал с оршадом. Тигр на гобелене подмигнул мне зеленым глазом: молодец, с врагами надо расправляться именно так, без лишней помпы. Выждать, вытерпеть в засаде, поймать момент — и завершить дело одним прыжком…
Я уже собирался уходить, когда за окном вновь полыхнула молния. Комната на миг словно вспыхнула голубоватым светом, тени стали резче, я последний раз взглянул на лежавшего Бонапарта — и увидел то, чего раньше не замечал.
Медальон.
Золотой трилистник с ажурным навершием и ярко-зеленым изумрудом на крышке. Он лежал на атласном покрывале (видимо, император держал его в руке, но вот ладонь разжалась, и медальон выскользнул) и целеустремленно сводил меня с ума. Его не должно было здесь быть. Он не имел права находиться здесь, в этой комнате, в стане врага, в его святая святых — но разве такие вещи соблюдают правила? Они природой созданы, чтобы их нарушать.
Я неосознанно протянул к нему руку. Осторожно — так, что император не проснулся — взял его в руку и нажал на крошечный выступ на одной из граней золотого корпуса. Изумрудная крышка откинулась, обнажив потайное нутро…
Я нисколько не удивился бы, обнаружив там волосы графини Шарлотты — что с того, что скотина Лопар выбросил их много лет назад. Однако моему взору открылось иное.
Юная принцесса Жанна-Луиза де Конде смотрела на меня с миниатюрного портрета, и я подумал, что Жан-Батист Огюстен не зря считается одним из лучших художников Франции. Портрет был прекрасен. Мне даже почудилось, будто я ощущаю на лице ветер с океана…
Я нашел ее в маленькой белой часовне возле кладбища — той, что напомнила Бонапарту его родной Аяччо. Гроза продолжала бушевать, я почти ничего не видел и отыскал дверь практически на ощупь. И ввалился внутрь. Тишина, полумрак, вспышки молний в двух высоких окнах с витражами, и слабая неверная свеча впереди, перед деревянным распятием. Свеча в женской руке… Я медленно подошел и спросил:
— Жанна, что ты здесь делаешь?
— Молюсь, — скорее понял я, чем расслышал. — Я прошу Господа, чтобы Он сохранил ему жизнь.
Каменный пол раскачивался, словно палуба корабля. Неудивительно при такой грозе. Я упал на колени рядом с дочерью и коснулся ее лица. Щека ее была влажной — то ли от дождя, то ли от слез…
— Зачем ты отдала Бонапарту свой медальон?
Жанна подняла на меня глаза, и я увидел отражение свечи в ее зрачках.
— Я люблю его, батюшка.
— Любишь Наполеона?!
Она кивнула.
— И он любит меня. Он объяснился мне…
— Давно? — глухо спросил я.
— В тот день, когда Огюстен рисовал мой портрет, помнишь?
Еще бы не помнить. Старый форт в Песчаной бухте, миртовая аллея, всадник на черном, как порох, коне…
— Его невозможно не любить, батюшка. Он прекрасен… Все в нем прекрасно. Я любила бы его, если бы он был простым матросом, или крестьянином, или каторжником… Мне все равно.
Каторжник. Каторжник Наполеон Бонапарт, любовник ее высочества принцессы Жанны-Луизы де Конде де Бурбон, не подозревающей, что она — принцесса…
— Почему ты смеешься, батюшка?
Я смеюсь? Черт, я и вправду смеялся. Хохотал так, что тело сгибало пополам и из глаз катились крупные слезы.
— Ты смеешься потому, что я, простолюдинка, посмела полюбить императора?
— Ты простолюдинка? — выдавил я сквозь смех, как две капли воды похожий на истерику. — Твоим настоящим отцом был герцог Энгиенский принц Антуан де Конде. А матерью — графиня Шарлотта де Роан. Оба они были убиты по приказу Наполеона Бонапарта.