— Почему? Да просто потому, что Париж — это сплошной соблазн! Слава Богу, у меня пока еще достаточно трезвости во взглядах, чтобы бежать от Парижа.
Он был прав. Перед лицом Зла, когда силы сопротивления слабеют, единственное средство — решительно порвать, уехать. Матильда не упускала этого выбора из виду, но более чувствительная к явному полупризнанию, содержавшемуся в таком ответе, нежели к той безжалостной мудрости, которая в нем прозвучала, ей в этот вечер не удалось разделить позицию Гийома. Она не желала ничего другого, как погубить себя с ним. Подталкиваемая врагом, умевшим сыграть на ее уязвимости, она решила пойти чуть дальше.
— Существуют соблазны, которым можно поддаваться, — молвила она, тут же упрекнув себя за это. — Вы молоды, свободны (осталось лишь добавить «красивы») — разве существуют такие вожделения, удовлетворить которые вы бы побоялись?
Он обернулся и взглянул ей прямо в лицо.
— Уверяю вас, бывают обстоятельства, когда у человека чести, чувствующего себя поборником галантности и желающего оставаться верным себе, нет выбора. Не сердитесь на меня, если я не скажу вам большего. Но уж поверьте: либо я немедленно покину Париж, либо я погиб!
Серьезность тона, так необычно ворвавшаяся в фривольные разговоры, не умолкавшие вокруг них, фатальность и одновременно страстность его слов окончательно убедили Матильду в острой, глубокой и всеохватной любви, предмет которой был ей известен и какой в своем безумстве была охвачена и она сама.
— Хотя в это и трудно поверить, я принимаю ваше объяснение, — проговорила она, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе. — Однако должен же быть какой-то выход из ваших затруднений? Не могу ли я помочь вам в этом?
Эта добрая воля, приходившая на помощь безнадежно отчаявшемуся, ужаснула его. Однако вот единственное средство, единственный способ, который он инстинктивно решил не упускать и был готов поддержать готовность Матильды заняться им.
— Увы! — проговорил он, качая головой. — Никто не в силах мне помочь. Примите мою признательность за ваше внимание ко мне, но бывают безвыходные положения. Мое — как раз такое.
Он умолк. Гости по-прежнему болтали и смеялись, с аппетитом продолжая трапезу.
— Не будем больше говорить обо мне, — помолчав, продолжил Гийом. — Это совсем не интересно. Вы выказали дружеские чувства, пригласив меня на этот семейный ужин, где каждому должно только радоваться. Я не должен омрачать своими откровенностями ваше законное удовольствие.
Матильда подняла на него полные бури глаза.
— Не будем говорить о моем удовольствии, — сказала она с большей горечью, чем ей бы хотелось. — Прошу вас, не будем об этом! Не только вам суждено испытывать затруднения, встречать ухабы на своем пути! Подумайте только: и другие подвергаются испытаниям, их ранят в дороге колючие кустарники, о существовании которых они и не подозревали и на чьих шипах остаются частички их самих, их живая плоть! Пресвятая Дева — что вы знаете обо мне? Ничего — не так ли? Как и все остальные. Кто вообще знает что-то о своем ближнем? Только то, что видно глазу, только это!
Гийом с удивлением и несколько смущенный слушал эту женщину, которая обращалась к нему с такой горькой горячностью. В его взгляде мелькнуло сострадание, возможно с каплей соучастия, но он отвел глаза и ничего не ответил. Что еще они могли сказать друг другу?
— Послушайте, дорогая, что-то вы размечтались. Уж не грустно ли вам? — Этьен заботливо и внимательно смотрел на Матильду с той нежной привязанностью во взгляде, которую не переставал выказывать ей. Неожиданно увидев ее рассеянной после оживленности в начале ужина, он забеспокоился. Она знала, как быстро его охватывает тревога. Не то чтобы он в ней сомневался, он считал, что она достойна доверия; но знал также и человеческую натуру, ее ненадежность, перепады настроения, колебания. Мучительная любовь, которую он питал к жене, обострялась с каждым новым искушением. В словах, которыми обменивались она и Гийом, он инстинктивно и безошибочно почувствовал нечто, чего ему следовало опасаться — какое-то ненормальное напряжение.
— Нет, мой друг, мне не грустно, — отвечала Матильда со всей мягкостью, на которую была способна. — Так, ностальгия… Я думала о Флори.
Многие годы она прибегала к всевозможным уловкам, чтобы унять тревогу этого человека, чувства которого уважала.
В этот момент появились два менестреля с намерением оживить заканчивавшуюся трапезу. Они принялись выделывать всякие ловкие штуки, пели, аккомпанируя себе на арфе или свирели, рассказывали забавные истории, метали в цель ножи, танцевали, выкидывали кульбиты и прыгали через обручи.