— Моя мать несчастлива, — внезапно проговорила она, поднимая голову, пораженная очевидностью этого открытия.
— Как вы можете так говорить, дорогая!
— Это правда. Я знаю, я чувствую это. И уже давно. Дома я была слишком тесно связана с нею и ясно представляла себе все обстоятельства. Теперь, когда я ушла из семьи, я наконец поняла то, что до этого от меня ускользало. Худо ли, хорошо ли, ей удается скрывать свое разочарование, но вчера вечером ее боль была очевидна. Разве вы сами, дорогой, не заметили этого?
— Признаюсь, не заметил.
— Неудивительно. Вы же знаете ее меньше, чем я.
Движимая нежностью любви, лучшим свидетельством доверия и самозабвения, молодая женщина опустила руку на голову мужа и ласково погладила его шевелюру.
— Это не значит, что я закрываю на это глаза, не ищу причины печали, которую, возможно, могу смягчить. Нельзя сказать, чтобы я не интересовалась судьбой матери, забывая о ней в своем счастье. Я слишком люблю ее, чтобы быть такой эгоисткой. Поговорю об этом с тетей Шарлоттой, у нее большой жизненный опыт, и она всегда даст хороший совет.
Филипп улыбнулся.
— Я начинаю достаточно хорошо вас понимать, дорогая, чтобы догадаться, что вам будет нелегко расстаться с этой идеей.
— Это упрек?
Они заговорщицки посмотрели друг на друга, как дети, узнавшие тайну.
— Вы же знаете, что нет, кокетка вы этакая!
Флори наклонилась и закрыла губами рот собеседника.
— От вас пахнет весной!
Она потерлась носом о щеку, которая немного кололась.
— Ловлю вас на слове!
Под раскидистыми ветвями деревьев к ним направлялся вышедший из дома Арно. На кожаном поясе у него был чернильный прибор, сразу выдававший студента, а в руке свернутая в трубку тетрадь. Ироническая улыбка контрастировала с почти аскетической строгостью лица. И Флори, и Матильда сожалели о том, что он не стал монахом. Его утонченность, доброта, хотя и не бросавшаяся в глаза, его знания могли бы сделать его вполне подходящим слугою Бога, полезным служителем веры! Видно, час этот пока не наступил. Страстный поклонник риторики, логики, схоластики, он предпочитал Аристотеля милосердию, изучение гуманитарных наук гуманной миссии. Его мать и сестра спрашивали себя, не уйдет ли он все же в монастырь, устав от диалектики.
— А! Вот и мой шурин! — Филипп встал навстречу Арно. — Черт возьми, вы знаете, что вчера вечером меня чуть не укокошил ваш дружок Артюс Черный?
— Мне об этом говорили.
— Вас это, как видно, мало волнует.
— Волнует? Пожалуй, нет, но меня берет зло на Артюса, который, наверное, был более пьян, чем обычно, раз позволил себе такую гнусную выходку по отношению к вам! Однако, видит Бог на вино он падок! Я расстался с ним чуть раньше, когда он был не слишком пьян. Правда, вечер лишь начинался.
— Если бы вы остались с ним, — проговорила Флори — он, конечно, не посмел бы на нас напасть.
— Кто знает? Я ценю его за изобретательный и оригинальный ум. Однако ничто не может унять его нрав.
— Как вам может нравиться его общество?
— О, полно, Филипп! Я никак не участвую в его попойках и не имею дела со всякой шантрапой, вы же знаете! Каждый из нас находит в другом устраивающего его собеседника. И не больше того. Я не взялся ни следить за ним, ни охранять его добродетели, которые, насколько я знаю, действительно подвергаются опасности. Я, как Понтий Пилат, умываю руки.
— Черт побери! Нельзя сказать, чтобы это была очень активная позиция!
— Я беру от каждого то, что меня устраивает, что он может мне дать. И ничего другого. Артюс далеко не глуп. Он так же непобедим в диалектике, как и в физических упражнениях. Мы с ним спорим, плаваем, занимаемся борьбой. Этим и ограничивается наша дружба. Его личная жизнь меня не касается.
— Правда ли, что он живет на улице Ванв, в старом замке Вовэр, пользующемся зловещей репутацией?
— Да, это так. По крайней мере, в настоящее время. Как истинный голиард, он нигде надолго не задерживается. У него своеобразное представление о жизни, свойственное бродягам.
— Судя по слухам, это логово бездельников, бродяг, нищих и беглых монахов.
— В этих россказнях, как всегда, есть правда, но люди преувеличивают. На самом же деле Вовэр скорее прибежище тех, кто предпочитает парижской слежке осторожную изоляцию.
— То есть для тех, у кого рыльце в пушку.
— Или для тех, кто в бегах.
Опершись на ореховый ствол, Арно покусывал сорванную травинку.
— Вы будете продолжать встречаться с этим голиардом и после того, что произошло на Гревской площади?