Все то, что превращало ее детство и отрочество в школу чувственности, впитываемой с неумолимым постоянством, какое только можно себе представить, это инстинктивное понимание того, что любовь родителей неведомо для них учила ее страсти, всегда связывалось в ее представлении с летним зноем и с жужжанием мухи.
Матильда открыла окно, прогнала муху и выглянула на улицу, перегнувшись через подоконник. Дом Пьера Клютэна дышал безмятежным покоем. Белый, с зубцами на островерхой крыше, построенный на участке монастыря за счет епископства для каноников и их семей, словно наслаждался тишиной этого крохотного городка, отрезанного от безостановочного парижского движения и шума окружавшей его стеной с четырьмя воротами. Как и любой дом в этом тихом месте, он утопал в зелени сада.
Глядя на грушевые деревья, грядки салата, на шалфей и базилик, выросшие на некрутом склоне, спускавшемся к Сене, Матильда думала об Элоизе и Абелляре, чья скоротечная любовь вспыхнула недалеко отсюда, под соседней крышей, где жил каноник Фюльбер лет пятьсот назад… Как и в те времена, у подножия стены текла река, на которой царило оживление, делая ее похожей на улицу с непрекращающимся движением людей и экипажей.
Течет река, летит время, страсти умирают с теми, кто ими жил…
На другом берегу жене ювелира был виден Гревский порт, вереница гаваней вдоль берега, от улицы Барр до Лавандьер: Сенная, Винная, Зерновая, Хлебная, Лесная, Угольная, Соляная. В промежутках между ними работали сотни водяных мельниц. На заднем плане полого поднималась Гревская площадь, окаймленная домами с колоннами, кишевшая людьми, над которой плыл высокий каменный крест, увенчанный кованым железом, установленный на высоте восьми ступенек, чтобы его было видно издали.
Матильда опустила голову. Именно об этой площади, вернее, о том, что там произошло на прошлой неделе, она хотела поговорить с дядей, о приступе слабости, толкнувшем ее на извилистую дорогу, вставать на которую она не хотела, несмотря на неотвязный соблазн, не перестававший с того дня ее осаждать.
— Да хранит вас Бог, племянница!
Вошел Пьер Клютэн, сухой и бледный, он вызывал в сознании образ белоснежного светильника, пламя которого можно увидеть только на свет. На худощавом лице с облысевшими висками и с широким, костистым лбом, увенчанным седеющими волосами, казалось, жил только взгляд, устремленный на каждого с вниманием, с уважением, с серьезной радостью и добротой. Из всех каноников Нотр-Дам именно о нем говорили как о слишком отрешенном от мирской суеты, слишком мистическом, что кое-кому не нравилось.
— Мы давно не виделись…
Это не прозвучало упреком, так как он был само доброжелательство.
— Да, со дня свадьбы Флори.
Они помолчали. В саду пели птицы, издали доносился городской гул.
— Именно из-за того, что произошло в тот самый день, я и пришла к вам, дядя, чтобы просить вашей помощи. Речь пойдет не о нашей дочери и не о моем супруге, а о кузене Филиппа, молодом меховщике из Анжера…
Нужно было рассказать все, ничего не упуская, высветить все самые темные закоулки, все подробности.
Каноник слушал ее, облокотившись на стол и подперев подбородок большими пальцами рук, сложенных ладонями вместе перед лицом. Когда Матильда умолкла, он секунду оставался неподвижным, не поднимая глаз, затем скрестил руки на груди и пристально посмотрел на собеседницу.
— Я давно боялся, племянница, что у вас случится такая встреча, — заговорил он наконец. — Вы не можете не чувствовать, что подобное испытание естественным образом связано с другим, которому вы подвергаетесь уже несколько лет. Это лишь вторичное проявление, своего рода дополнительное препятствие на вашем пути.
Его низкий, но мягкий голос напоминал Матильде голос отца, как и его сдержанная улыбка вызывала в памяти улыбку покойного, у которого, однако, не было с ним большого сходства.
— Если Бог испытывает вас таким образом, Матильда, значит, ему угодно убедиться в ваших силах. Как вас узнать, не подвергнув испытанию? Но вы все это знаете. Вы пришли сегодня ко мне, как мне кажется, не за оправданием вашего раздвоения, а за помощью в борьбе с искушением, которое на этот раз оказалось таким могучим… хотя и лишенным надежды…
— Да. До этой встречи мне порой уже казалось, что у меня больше нет сил, что у меня никогда недостанет мужества продолжать борьбу с собой. Теперь же я точно знаю, что при малейшей попытке меня соблазнить я капитулирую, потеряю голову. В тот вечер, на Гревской площади, стоило лишь позвать меня, поманить пальцем. Ничто не удержало бы меня.