— Но у нас, кажется, каждому по способностям?
— Однако не надо отталкивать локтем соседа, даже когда берешь свое.
В общем, они отлично понимают друг друга, Анна Николаевна и Семинос. Анне Николаевне, например, ясно, что Семиносу очень хотелось бы возразить: «А пусть не будет дураком тот сосед». И еще, во что бы то ни стало перевести разговор на те рельсы, на какие Анне Николаевне его переводить не хочется. Только вот зачем это надо Семиносу?
И правда, зачем это надо Семиносу?
Виктор, например, считает: Семинос тоже понял, что сказанное так или иначе имеет отношение к инженеру Антонову, и теперь заявляет о своей солидарности, — лучше бы он о ней не заявлял.
— Кроме шуток, — говорит Семинос, и никакой смех на этот раз его не душит. — Кроме шуток: Шагалову в те времена выпадал шанс на что-нибудь лучше вагончика или тут одна теория?
Семинос сидит очень близко от Виктора, не за одной партой — в следующем ряду, но очень близко: и так, что не захочешь, но все равно, глядя на доску, схватишь и его круглую голову, и плечи, тоже кругло обтянутые серой вязаной рубашкой. И на ногах у Семиноса мускулы, оказывается, круглые — что внизу, что вверху: круглые, упорные, сжатые для прыжка.
— Так светило ему что-нибудь, кроме вагончика, или не светило? — не унимается Семинос. — Это — принципиально.
— Не волнуйтесь, Семинос, светило, — говорит Анна Николаевна, причем худое лицо ее становится будто еще уже, огорчение теперь проглядывает на нем сквозь все другие настроения так откровенно — каждому видно.
«Нет, — думает Анна Николаевна, — нет, не потому что хотел выручить, защитить от меня товарища. Если бы хотел защитить от меня товарища… А это скорее подготовка почвы для своих будущих победных шествий. Он не сомневается, что состоятся победные шествия и что придется кого-то локтем…»
Надо сказать, Анна Николаевна очень близка к истине, когда именно так читает мысли Семиноса. А сам Семинос точно специально, чтоб утвердить ее в этих мыслях, продолжает прорываться:
— А я что-то не верю, чтоб каждый так, за здорово живешь, стал отказываться.
— Ах, Семинос, Семинос! — На этот раз в голосе Анны Николаевны нет старательной объективности. Веселое, а пожалуй, даже и злое сострадание слышится на этот раз в ее голосе. — Во-первых, мы ведь начали с положительного героя, который вот именно не каждый, а лучший…
Анна Николаевна делает шаг назад и стучит мелом по доске, напоминая… В самом деле, у всех уже вылетело из головы, что начали они с этих слабо проглядывающих, осыпающихся строчек на старой классной доске.
— А во-вторых, всегда найдется человек, который не даст другого — локтем. А что там — человек! Всегда найдутся люди…
«Так что даже шествие Антонова-старшего, на которое ты ориентируешься, верней всего, окажется не столь победоносным», — добавляет Анна Николаевна про себя и молча смотрит на свой класс. На Виктора: он сидит теперь не так уж напряженно, просто смотрит в окно, потому что надо же куда-то смотреть, когда в голову приходят важные, но не особенно веселые мысли. На Милочку с ее надменной прической, с ее легким, так и незатуманившимся выражением лица. На Нину…
«Вот уж кто не даст другого — локтем…» — думает Анна Николаевна, и взгляд ее становится мягче и теплее.
Глава двенадцатая. Коля Медведев в ней рассказывает о последствиях разговора, затеянного Анной Николаевной
Многие из нас знали историю отца Лени Шагалова. И Анна Николаевна могла бы не говорить с таким таинственным видом: «Один из тех, кто обязан ему жизнью, сейчас живет у нас в поселке». Всем известно: этот «один» — Алексей Михайлович.
Говорят, когда Иван Петрович Шагалов начинал строить наш завод на ровном месте, посреди пустой степи, все было не так, как сейчас. Не было ни подъемных кранов, ни экскаваторов, ни бульдозеров. Траншеи под фундаменты, например, рыли лопатами, и все время по территории будущего завода ходили минеры. У Шагалова дома есть та кой снимок: ровное-ровное поле и вдали маленькие фигурки солдат со щупами.
Снимок вышел очень хороший: сразу понятно, что день был жаркий, что над степью струилось марево, и даже, кажется, можно было услышать, как пели жаворонки и трещали кузнечики. А впереди стоял сам Иван Петрович. Он был в военной форме, только рукава закатаны до локтя. Пыль осела у него на сапогах, и видно, сколько эти сапоги прошагали с рассвета до полудня. Сапоги были грубые, кирзовые, и как раз возле одного из них цвела ромашка. Ромашка тоже так ясно вышла — лепестки сосчитаешь.