Но надо делать вид, что никакой стихия не существует. Ты занята своими делами ничуть не меньше, чем бывала занята всегда, и ждешь Его без пеленой тревоги не дождаться. И уж во всяком случае, у тебя вовсе не замирает дух, когда ты уже видишь Его под своими окнами.
А в самом деле, чего бы ему замирать? Вы расстались несколько часов назад под этими же окнами. И ничего не могло случиться с тех пор: он не мог исчезнуть, разлюбить, уехать из города, у него не могли оказаться другая походка, голос, глаза. Вот он весь, точно такой же, как был несколько часов назад, только в белой рубашке и новых темных брюках, подходит к твоему подъезду.
Это идет уже вечер другого дня, не того, когда писали контрольную. Вина выходит навстречу Виктору, с лицом независимым и деловым. Спрашивает:
— Ты узко купил фиксаж?
— Сегодня я все равно не буду печатать.
Тогда я возьму у тебя пленку, и мы отпечатаем вместе с Ленчиком.
Она даже делает вид, будто может сейчас, сию минуту вернуться домой, хлопнув дверью перед самым его носом. И тут Виктор сжимает ее плечи и поворачивает так, что она оказывается не рядом с ним, а напротив. Лицом к лицу, если только перестанет отворачиваться и поднимет голову. Ну хорошо, она поднимет голову, а дальше что? Дальше можно будет увидеть в его глазах и смех, и доброту, и нежность, которые вовсе не собираются прятаться, так и выпрыгивают наружу.
Виктор чуть придвигается к ней и спрашивает тихо:
— Ты из-за Звонковой?
— Нет, в самом деле из-за фиксажа. Из-за твоей милой манеры откладывать на завтра. А потом будет еще и послезавтра. А ребята ждут фотографии. Они же все-таки первоклассники — ты учти.
Через минуту Нина и Виктор идут к магазину, где, может быть, несмотря на поздний час, им удастся купить этот злополучный фиксаж. В общем-то, им, наверное, одинаково не хотелось, чтоб из-за него пропадало и высокое зеленое небо, и вскрики сплюшки, и совершенно новенькие, едва проклюнувшиеся звезды. Одним словом, все, что было и вчера, и позавчера, и еще раньше — с тех пор, как началась весна!
Открывая дверь универмага. Нина спрашивает через плечо, будто только что вспомнив:
— А при чем тут Звонкова?
— Я с нею в кино ходил после контрольной. Забыл тебе сказать…
— Подумаешь, важность!
Нет, конечно, совсем не важность. Но на обратном пути из универмага Нина все время рассказывает о том, как хорошо умеет фотографировать Шагалов. Сколько нащелкал он начиная с третьего класса и сколько в альбоме у нее его фотографии. Сот они сейчас зайдут…
— Все равно, не тащить же нам на обрыв этот фиксаж, правда? Там и как нас в пионеры принимали, и первый день в новой школе. Хочешь посмотреть?
— Зачем? Я же тебя каждый день вижу. Правда, не пионеркой.
— А мне о тебе все интересно знать: как ты в пятом классе учился, как в шестом, и каких девчонок за косы дергал, и с какими дружил…
— Я что-то не помню, чтоб особенно дергал за косы. Девчонкам я главным образом записки писал.
Конечно, и записки, и девчонки, и шестой, и седьмой класс — все это детство. Далекое прошлое, на которое только стоит с улыбкой махнуть рукой. Но Нине ни с того ни с сего становится печально, да так, что она не может махнуть рукой. Прямо несчастьем ей кажется, что не она сидела с ним за партой в шестом классе. Не она удирала от его жесткого мяча, когда в пятом играли в каре. И в четвертом он натирал щеки скользким, растекающимся между пальцев снежком тоже не ей. Однако если еще немного продолжить подобные перечисления, дело дойдет до детского сада. И, улыбаясь, на секунду прижавшись лицом к его плечу, она просит:
— Не дразни меня — ладно? Ни записками, ни девчонками, ни Милочкой Звонковой. А то мне что-то грустно делается.
— Грустно — это новое. Железобетонный староста — и вдруг грусть.
— Ты не знаешь, я не люблю, когда меня называют железобетонной.
— И когда говорят, что на тебя можно положиться, как на каменную гору?
Вот оно в чем дело! Что-то все-таки изменилось в их отношениях после той несчастной контрольной. Раньше ему не пришло бы в голову подпустить в свой вопрос иронии. Нина смотрит на него искоса, не смотрит — рассматривает, долго, внимательно, медленно. Красивое, твердое лицо. Складка между длинными выгоревшими бровями. Уголки рта чуть подняты, и от этого кажется: у него уже снова в запасе улыбка, взамен той, которая была только что… А глаза очень легко становятся такими, как перед дракой. Даже если он просто вспоминает неприятное.
Когда они подходят к Нининому дому, Виктор говорит:
— Знаешь, черт с ним. Потащим его к обрыву, этот фиксаж. Ты не возражаешь?