— Благодарю тебя, кузен. Кровь и имя Уоллингфордов очень близки и дороги мне, а Клобонни всегда было для меня как дом родной.
— Милое созданье, чье тело лежит теперь под этой крышей, кузен Джон, было уверено в том; и вам, может быть, будет приятно узнать следующее: когда я в последний раз уходил в плавание, она хотела, чтобы это имение я завещал вам, поскольку по прямой линии истинным владельцем Клобонни должен являться человек, носящий фамилию Уоллингфорд. Здесь она ставила ваши права выше своих.
— О, это так похоже на все, что я слышал об этом ангеле, — ответил Джон Уоллингфорд, смахнув слезы с глаз, — обстоятельство, говорившее о том, что у него доброе сердце. — Вы, конечно, отказались и завещали это имущество ей, той, которая имеет больше оснований претендовать на него.
— Да, сэр, я так и поступил, хотя она грозилась, что передаст его вам, как только оно станет принадлежать ей.
— Грейс было бы трудно исполнить эту угрозу, поскольку я, разумеется, отказался бы принять его. Мы там, к западу от мостаnote 34, конечно, наполовину варвары, но наши земли начинают подниматься в цене, и среди нас уже есть богатые люди.
Кузен произнес эти слова с самодовольством, которое он обнаруживал всякий раз, когда речь заходила о собственности. Не единожды в тот день я имел случай отметить, какое большое значение он придавал деньгам; вместе с тем меня поразила разумность и благородство его суждений. Однако он окончательно завоевал мое расположение своим уважительным отношением к Клобонни и всему, что с ним связано. Он говорил о нашем имении с таким благоговением, что я начал подумывать о необходимости составить новое завещание, чтобы Клобонни перешло к нему, если я умру, не оставив наследников, как, по моим понятиям, рано или поздно должно было случиться. Поскольку Люси едва ли станет моей женой, рассуждал я, никакая другая женщина ею не станет. У меня были более близкие родственники, чем Джон Уоллингфорд, — кузены со стороны отца и со стороны матери, некоторые из них уже находились тогда в доме, но они не были родственниками по прямой линии, к тому же я знал, что Майлз Первый именно так распорядился бы имением, когда бы мог предвидеть грядущие события, и это допускалось бы законом. Кроме того, так хотела Грейс — я находил грустную радость в том, что могу выполнить все желания сестры, о которых мне было известно.
Погребальный обряд был совершен только на следующий день после приезда Джона Уоллингфорда, который случайно узнал о смерти родственницы и приехал на похороны без приглашения, как уже известно моему читателю. Почти весь вечер я провел в обществе кузена, с которым сошелся настолько, что просил его назавтра сопровождать меня как ближайшего после меня родственника умершей. Это мое решение, как я впоследствии заключил, весьма обидело некоторых сородичей, приехавших на похороны, поскольку они были ближе к умершей по крови и, следовательно, имели больше оснований рассчитывать на такую честь, хоть и носили другую фамилию. Так уж мы устроены! Мы готовы ссориться из-за серьезного, как нам кажется, недоразумения в ту исполненную глубокого смысла минуту, когда вечность должна открыться перед нашим взором, готовы отстаивать мнения и желания, которые, может быть, уже завтра перестанут занимать нас. К счастью, тогда я ничего не знал об обиде родственников и не видел в тот вечер никого из них, кроме Джона Уоллингфорда; впрочем, его присутствием в моей комнате я был обязан только его уверенности в себе, доходящей до апломба, благодаря чему он вел себя так, как ему было угодно.
На следующее утро я проснулся поздно, с тяжелым сердцем, что было естественно в моем положении. Стоял прекрасный летний день, все в Клобонни и окрест выглядело так, как будто настало воскресенье. Участники процессии должны были собраться в десять часов, и, когда я выглянул из окна, я увидел негров, одетых в праздничное платье, расхаживавших по лужайкам и дорожкам; правда, лица их отнюдь не были праздничными. Это напоминало какую-то странную иудейскую субботу, полную торжественности, священного покоя, живой тишины, но в ней не было того духа радости, утешения, который обычно пронизывает день отдохновения в нашей стране, особенно в это время года. Стали появляться соседи, жившие неподалеку от Клобонни я понял, что надобно одеваться и приготовить себя к тому, что должно было последовать.
Я ел в одиночестве в моем маленьком кабинете, или библиотеке, со дня смерти сестры и ни с кем не виделся с тех пор, как вернулся в тот вечер домой, кроме слуг, а также опекуна, Люси и Джона Уоллингфорда. Последний вечером разделил со мной легкий ужин, но теперь завтракал с прочими гостями в столовой, где обязанности хозяина исполнял мистер Хардиндж.
В то утро я нашел на моем столике кофе и легкую закуску, которые я просил подать накануне, перед тем как лечь спать. Однако чашек было две, да и кроме моей тарелки на стол поставили еще одну. Указав на них, я спросил старого седовласого негра, который прислуживал за столом, что это значит.
— Мисс Люси, сэр; она сказать, что хотеть позавтракать с масса Майл в это утро, сэр.
Даже столь будничное объяснение негра звучало торжественно и печально, словно он понимал: настал такой час, произошло такое событие, которое все вокруг переменило, придало всему какой-то иной смысл.
Я велел ему передать мисс Люси, что я в кабинете.
— Ох, масса Майл, — добавил старик со слезами на глазах, выходя из комнаты, — теперь только одна молодая госпожа — мисс Люси, сэр!
Через несколько минут Люси присоединилась ко мне. Она, разумеется, была в трауре, и это, быть может, подчеркивало ее бледность, но никто не усомнился бы в том, что, с тех пор как мы расстались, милая девушка горько оплакивала смерть подруги. Выражение подавленности придавало ее лицу особую прелесть, и, когда Люси подошла ко мне с распростертыми объятиями и беспокойной улыбкой на губах, я подумал, что, несмотря на ее бледность, она никогда не была столь красивой. Не колеблясь, я с горячностью прижал ее руки к груди и поцеловал бледную, но теплую щеку. Мы держались как любящие брат и сестра, и я убежден, что мы оба думали тогда только о доверии и дружбе, которые связывали нас в детстве.
— Это так великодушно с твоей стороны, дорогая Люси, — сказал я, когда мы сели за столик, — мой кузен, Джон Уоллингфорд, хоть он, в общем, человек неплохой, все же не настолько близок и дорог мне, чтобы принимать его в такой день.
— Я видела его, — дрожащим голосом ответила Люси, — было заметно, как трудно ей сдерживать слезы, — и он мне, пожалуй, понравился. Мне кажется, он был любимцем мамы Уоллингфорд — Люси всегда так называла мою мать, — и это лучшая рекомендация в наших глазах, Майлз.
— Он мне симпатичен, и я постараюсь теперь чаще видеться с ним, чем до сих пор. Когда мы начинаем понимать, что остались одни в целом мире, Люси, лишь тогда мы впервые осознаем, как необходимо нам помнить о кровных узах и искать в них поддержку и опору.
— Ты не один, Майлз, и никогда не будешь один, пока я и мой дорогой отец живы. Ты нам ближе, чем кто-либо из оставшихся у нас кровных родственников! Страдаешь ли ты, радуешься ли — мы всегда рядом, страдаем и радуемся вместе с тобой.
Я видел, каких усилий стоило ей произнести эти слова; но она говорила твердо, так что не оставалось никаких сомнений в их абсолютной искренности. Как ни странно, мне хотелось бы, чтобы в ее манере было меньше естественности и больше нерешительности, когда она пыталась убедить меня в том, что сорадуется и сострадает мне. Но у любви свои капризы — кто из нас, отдавшись этому мучительному и прекрасному чувству, может остаться справедливым и благоразумным?
Мы с Люси заговорили о предстоящей погребальной церемонии. Мы оба были мрачны и печальны, но никто из нас не позволил себе показать другому, как сильно он страдает. Мы понимали, что погребальный обряд должно совершить, и собрались с духом, чтобы исполнить сей печальный долг. В благочестивых нью-йоркских семьях, принадлежащих к тому же классу, что и Хардинджи, было не принято, чтобы женщины присутствовали на похоронах, но Люси сказала мне, что собирается пойти в маленькую церковь и участвовать в тех обрядах, которые будут совершаться внутри церкви. Население страны нашей стало таким разношерстным, что трудно сказать, каких обычаев придерживается большинство сограждан, но я знал, что желание Люси было странным для девушки ее склада и убеждений, и я дал ей понять, что удивлен ее решимостью.
Note34
В западной части штата Нью-Йорк есть несколько маленьких озер, которые расположены почти параллельно и отстоят не очень далеко друг от друга, длина их составляет от пятнадцати до сорока миль. Через одно из этих озер — озеро Кайюга — пролегает большая дорога, ведущая в Буффало, и в свое время через него был переброшен мост длиной в милю. Благодаря этому обстоятельству возникло выражение «к западу от моста», что означает пограничные округа, включающие, кроме других областей, ту, которая зовется «страной Дженеси». (Примеч. автора.)