— Извините, господин лейтенант, но я предпочитаю бельгийский, — сказал Ламуре. — У меня есть табак из Семуа. Не хотите ли попробовать?
Субейрак набил трубку.
Он не знал, что ему делать, и не мог заставить себя уйти. Он взял табуретку и сел, невольно выбрав место справа от человека, рядом с сержантом, чтобы не помешать побегу, который только что сам вообразил.
— Кто выигрывает? — спросил он.
— Этот, парижанин, — сказал третий. — Везет же молодчику!
Священник прикусил губу, и Франсуа заметил это. Ламуре перехватил взгляд офицера и отвернулся, видимо, и в этой голове бродили какие-то мысли. Но что же тогда творилось в голове парижанина? «Боже мой, это сон, пусть мне все это снится, я сплю, и пусть все это будет сон!».
Они выпили.
— Вы откуда? — спросил Франсуа.
— Из Бийянкура, господин лейтенант, — ответил человек.
Он ответил спокойно, подняв голову. Ни в тоне его голоса, ни во взгляде не было злобы. Просто, без всякого вызова произнес он «господин лейтенант». Но слова его ударили офицера прямо в лицо! «Анни, он из Бийянкура! Анни, может быть, вы там видели друг друга в воскресенье».
— С завода Рено? — спросил Франсуа бесцветным голосом.
— С завода Рено, — ответил человек удивленно.
— С какого конвейера?
— Я не с конвейера. Работал сварщиком.
— Ах, вот как. Со щитком.
— Вам это знакомо, господин лейтенант?!
Удивление лишило человека сдержанности, в его голосе послышались дружеские нотки. Карты выпали из его рук.
— Ну, сейчас мой черед спать, — сказал третий.
Он без церемоний растолкал одного из спящих, заворчавшего в ответ, и лег на его место. Его сменщик стоял, словно свалившись с луны, зевая и протирая глаза.
— Да, я знаком с этим, — сказал Субейрак. — Один мой приятель работает на острове Сеген. Там у выхода, около бистро, вечно сидят алжирцы, показывают фокусы с картами: «Где туз червей?»
— А он оказывается в кармане, господин лейтенант, — сказал человек с грустной улыбкой. — Я был там в воскресенье. Не в это, а в прошлое. Я пошел потанцевать в Пюто, у самой Сены. Я там искупался.
— Да, люди по-прежнему танцуют. Вода была хороша?
— Да, господин лейтенант. Я играл в поло.
Человек умел плавать.
Трубка лейтенанта потухла. Он снова разжег ее.
— Кто защищал вас в… в полку?
— Какой-то лейтенант, священник вроде этого, но с нашивками. — Первый раз в его голосе мелькнула вспышка ненависти. И он тут же добавил: — Это к вам не относится, господин лейтенант.
В его речи слышался чуть заметный протяжный выговор западных предместий Парижа: Булони, Пюто, Гренеля.
— Он ничего не понял, господин лейтенант. Я ничего дурного не сделал. Я только разозлился, потому что подыхал от голода и жары, и не только я один… просто я захотел сказать это за всех. А они пришили мне поганую статью: мятеж.
Субейрак прикусил губу. Он не имел права говорить с арестованным и объяснять ему, чем грозила эта поганая статья. Может быть, человек не знает этого. А его шансы на спасение уходят с каждым мгновением. Нет, Субейрак не желает быть подлецом и не предаст честь мундира. А между тем, ничего не поделаешь: промолчит ли он и допустит расстрел, не предупредив человека о грозящей ему участи, предупредит ли он его и тем предаст честь мундира и своих командиров — все равно отныне он навсегда становился подлецом. Субейрак пососал свою трубку. Человек закурил сигарету. Его рука не дрожала. Он медленно выпускал вперед струю ароматного дыма. Заспанный солдат вертел в руках карты. Священник смотрел на арестованного и на лейтенанта.
Тревожные мысли Субейрака сосредоточились на одном: сказали человеку или нет, что он приговорен к смертной казни и что его скоро расстреляют? Все сводится к этому.
Франсуа не разбирался в военной юрисдикции. Но, исполненный горечи, отвращения и гнева, он был уверен, что этого человека можно еще спасти. Если бы ему доверили, он сам взялся бы за его дело.
Вдруг в прихожей загудел низкий голос и по каменным плитам первой комнаты застучали тяжелые сапоги/
— Внимание, это майор! — шепнул священник и вслед за тем громко приказал: — Встать, смирно!
Майор Ватрен оглядел комнату и остановил взгляд на лейтенанте.
У майора был изнуренный вид, на осунувшемся багровом лице застыло выражение мрачного гнева, хорошо знакомое его солдатам и не предвещавшее ничего доброго. Как и Субейрак, он первым делом подошел к окну, осмотрел местность, повернулся к арестованному, бросил взгляд на оружие и на солдат. Потом он обратился к унтер-офицеру, нелепому и жалкому со своей нашивкой, криво приколотой на груди.