По другой стороне дороги шел гуськом взвод стрелков. Солдаты пели песенку, которую они столько раз горланили в северных равнинах:
Офицеры выждали, пока стрелки обогнали их, и сделали вид, будто не слышат песню.
— Маршан сказал несколько слов, — продолжал Дюрру: — «Мой отец был расстрелян немцами в ту войну». Это все. И по-моему, этого достаточно. Хотя, простите! Он еще добавил: «Я ни в чем не виновен». Но как раз в этом-то никто и не сомневался. Взвод произвел залп. Пофиле прекрасно справился со своей работой. Парня сейчас же похоронили. На могиле поставили крест, повесили на него каску Маршана и сделали на кресте надпись: «Огюстен Маршан, погиб за Францию».
— Не может быть — выдохнул из себя Субейрак.
— Ты хороший парень, Субей, — сказал Эль-Медико, — но ты все еще ребенок!
— Они поступили согласно инструкции, — сказал добрый, седой капитан Блан.
— Мало того, что человека убивают, но его и после смерти еще обкрадывают во имя креста, который он отвергал, и во имя Франции, хотя он был интернационалистом. Это никогда не будет согласно инструкции, капитан Блан. Маршан умер противником креста и борцом за Интернационал.
Эль-Медико помолчал и добавил:
— Во всем этом было только одно смешное обстоятельство. — Несмотря на привычную сдержанность Эль-Медико испытывал потребность во что бы то ни стало выговориться: — Мэр настоял на том, чтобы присутствовать! Вид у него был такой, точно его самого пропускали через эту мясорубку! Он десять раз повторил: «Раз уж вы берете на себя всю ответственность». Шут несчастный! Между прочим, ваши люди прекрасно стреляют, господин капитан! Разумеется, с точки зрения судебно-медицинского эксперта. Все пули попали прямо в грудь.
Дюрру сплюнул от отвращения и гнева.
— Господин капитан, — сказал Субейрак, — я видел этого человека (он никак не мог назвать его Маршаном) за несколько часов до конца.
— Я знаю, — сказал Блан. — Я делал обход и около трех часов ночи встретил майора. Расскажите.
— Он был спокоен и играл в карты. Как вы думаете, знал ли он уже в это время, что его расстреляют? Иначе говоря, сообщили ли ему приговор военного трибунала?
На склонах зрела пшеница, поле пестрело маками.
— Я полагаю, что сообщили, — ответил капитан. — Во всяком случае, по инструкции они должны были это сделать. Я так полагаю, но в точности мне это неизвестно.
В небе проносились самолеты, поблескивая, как стальные ножи. Офицеры даже не смотрели на них. Они хорошо знали, что это были не французские самолеты.
— Майор Ватрен ничего не сказал перед тем, как приговор привели в исполнение? — спросил Субейрак.
— Сказал. Он прочел текст приговора и произнес несколько слов…
— Что-то вроде: «Дисциплина, составляющая главную силу армии…» — заметил Дюрру.
— Дюрру, не могли бы вы на время оставить свои отвратительные шутки, которыми вы пытаетесь выгородить себя за чужой счет?
— Браво. Прямое попадание, капитан! Извините, но я, кажется, не могу обойтись без них.
— Майор выразился еще проще, Субейрак. Он сказал: «Война — есть война».
— Ну вот, наконец-то разумное слово! Все дело в этом, — бросил Дюрру. — На этот раз простота майора оказалась кстати. Эта война до сих пор все еще не разродилась, все еще не показала себя по-настоящему. Вчера утром был сделан шаг вперед. Что у тебя с ногой, Субейрак?
— Растяжение.
— Ты мне покажешь ее на привале.
— Да что толку!
— Все же покажи.
Сзади зафыркал мотор. Они обернулись. Подходил батальонный грузовичок. Он двигался ненамного быстрее, чем колонна.
— А еще лучше, садись на грузовик, — сказал врач.
— Нет, — ответил Субейрак.
— Ну и дурак!
Грузовик, размалеванный желтыми и коричневыми разводами, обогнал их.
— Ну конечно, — сказал Дюрру, — не так уж приятно лезть в грузовик, который отвез на кладбище Маршана.
Субейрак вздрогнул.
— Я об этом даже и не подумал!
На кузове удаляющегося в клубах пыли грузовика можно было под грубым камуфляжем разобрать слова, выдававшие его гражданское происхождение:
ИНСТИТУТ КРАСОТЫ. ВАНДОМСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Эль-Медико дружески похлопал Субейрака по плечу и сказал ему с мягкой иронией, почти с нежностью:
— Душевный мир держится на волоске, Субей!
