— Идет, — сказал Пофиле. — У меня на канале стоит для прикрытия отделение пулеметчиков. Новости есть? По радио…
— Ничего определенного. Испания заявила, что она будет придерживаться нейтралитета, если Италия начнет воевать. Большая часть армии во Фландрии спасена. Дюнкерк крепко бомбили, когда наши части отплывали в Англию.
— В Англию!
— Да.
— В Англию, — повторил задумчиво Пофиле. — Но ведь…
— И кроме того по последним сообщениям, вчерашним и позавчерашним, враг перешел в наступление между морем и Ланским шоссе в районе Суассона. Немцы пустили в ход две тысячи танков, но наши войска противопоставляют им новую тактику…
В голосе Субейрака звучала горечь. Оба долго молчали, потом Пофиле сказал неожиданно:
— Я хотел бы знать, где сейчас моя жена!
И в самом деле! Его родная деревня — Абанкур, близ Камбре, вероятно, оккупирована! Субейрак был взволнован. Не столько судьбой жены и детей Пофиле, о которых бедняга не имел известий, сколько его подавленностью и мрачностью. Обычно Пофиле вполне владел собой и сдерживал свои чувства, но стоило ему заговорить о своем разоренном гнезде, как в его голосе появлялось ожесточение.
В сущности, майор Ватрен, вероятно, был прав, высказав столь различное отношение к Субейраку и Пофиле в злосчастный день самовольной отлучки в Валансьенне.
— Ну пока, — сказал Субейрак. — Сдерут с тебя немцы, шкуру, Пофиле.
— Сало, — ответил Пофиле.
Но он не смеялся.
Субейрак пошел вниз по склону к Арденнскому каналу. Он плутал в низком кустарнике среди заброшенных карьеров, перепрыгивая через ямы. Ночь окрашивала весь этот мрачный пейзаж двумя тонами: синим — небо и бурым — землю.
В молодом офицере развивались и обострялись чувства, давно утраченные родом Субейраков и лишь ненадолго проснувшиеся в отце Франсуа, пехотном сержанте, во время первой мировой войны. В Субейраке возрождалось умение ориентироваться, появлялось чутье, предупреждавшее его об опасности, о таящихся в ночном мраке людях, кустах, деревьях. Пробуждение этих исконных человеческих свойств наполняло офицера-горожанина чувством странного удовлетворения, гармонировавшим с неясными звуками, доносившимися с полей, где располагались невидимые в темноте солдаты. Всем своим существом он воспринимал полноту жизни. Когда-нибудь он ужаснется при воспоминании об этом, но никогда не сможет ни забыть, ни обрести вновь это ощущение предельного приближения к тому, что называют счастьем.
Субейрак различил на фоне звездного неба огромные веретена тополей, окаймлявших канал. Где-то тут, справа, должен находиться его взвод. Он нащупал ногой каменистую дорогу, по которой когда-то шли рабочие, тянувшие канатом баржи. До него донеслись голоса. Он свистнул: «Английские мальчики наставили рога парням с севера». Субейрак больше доверял пиратским привычкам зебр, чем требованиям инструкций. Однако на традиционный окрик «кто идет?», прозвучавший у часового-северянина хриплым невнятным лаем, он ответил: «Пикардия».
— Осторожнее, господин лейтенант, здесь проволока.
Раздались звуки, которые Субейрак распознал бы среди тысячи других: дребезжание пустых консервных банок. Ему захотелось расцеловать своих зебр. Они ничего не забыли, уйдя с передовых. Придя на новое место, они тотчас растянули колючую проволоку и нацепили на нее кастрюли и жестянки из-под мясных консервов, громыхавшие при первом прикосновении.
— Кто там? — окликнул в нескольких шагах звонкий голос.
— Потише, ты! Это лейтенант, — ответил сержант Бодуэн.
Солдатам не пришлось объяснять, какой именно лейтенант. Словно играя в жмурки, Бодуэн водил Субейрака среди запутанных проволочных заграждений, затем оба спрыгнули в кювет, тянувшийся вдоль каменистой дороги. Участок береговой обороны находился здесь у самой дороги и был хорошо замаскирован густой пахучей листвой. Субейрак не сразу вспомнил этот знакомый с детства, резкий гнилостный запах. Это… это была бузина.
— Раз уж вы к нам пришли, господин лейтенант, мы вас больше не отпустим.
— Где Бушё? — спросил Франсуа.
— Дрыхнет, — ответил кто-то презрительно, с парижским акцентом.