Первый четверг
Посредине Кракова поразительный в своей средневековой красоте Старый Рынок. Два костела, выложенная каменными плитками площадь, крытые ряды Сукеницы, снова площадь, устланная серыми плитами, а вокруг двух- и трехэтажные дома с островерхими черепичными крышами. Дома еще до войны были выкрашены в разные цвета — желтые, красные, серые, но теперь краска выцвела, местами облупилась, и поэтому площадь была не игрушечно-средневековая, как раньше, а казалась искусственно перенесенной сюда из давно ушедших веков.
С раннего утра площадь Старого Рынка гудела: здесь была самая крупная толкучка — меняли костюмы на сало, полотна Матейко на яйца, бриллианты на самогон, оккупационные марки на довоенные злотые, сапоги на табак... Чего здесь не меняли только в те годы!
Этот четверг ничем не отличался от всех остальных дней: так же было людно, тревожно и душно. Так же через каждые полчаса трубач на костеле высовывался на пятидесятиметровой высоте в окошко и играл на длинном средневековом серебряном горне позывные тревоги. Он играл до середины, резко обрывая пронзительно чистый мотив. Так было многие столетия; предание рассказывает, что трубач увидел из своего окошка татар, которые двигались к городу сплошной пыльной лавиной. Он протрубил тревогу, но не успел допеть свою песню до конца: его пронзила стрела. С тех пор каждые полчаса трубач и днем и ночью обрывает свою песню тревоги.
Было жарко. Вихрь, пробираясь сквозь толпу, заметил, что босой паренек, менявший дамские ботинки на хлеб, не мог стоять на горячих плитках — все время переступал с ноги на ногу, поджимая пальцы, и норовил подольше продержаться на пятках: не так жгло ступни.
Вихрь шел медленно, разглядывал людей, собравшихся здесь. Рядом с ним шел гестаповец, переодетый под слепца — весь в черном, с синими очками на курносом веснушчатом носу.
Когда Вихрь посмотрел на него в гестапо, ему стало весело. «Болваны, — подумал он, — у слепца никогда не может быть такого аккуратного курносенького веснушчатого лица. Слепота всегда накладывает отпечаток трагизма и доброты на лицо человека. А этот румяный и сытый. Болваны».
Второй гестаповец шел справа, чуть поодаль. Он был одет под крестьянина. Третий шел впереди и часто оглядывался, словно отыскивая кого-то в толпе. Пять других сотрудников гестапо заняли ключевые позиции вокруг рынка: на перекрестках улиц, так, чтобы видеть друг друга и обеспечить преследование, в случае если русский попробует бежать. О том, что рынок будет оцеплен, Вихрь догадывался, хотя про этих пятерых ему, естественно, ничего не говорили перед выездом из гестапо.
Корм для голубей продавали в основном старухи. Они держали в скрюченных пожелтевших пальцах маленькие кульки, свернутые из старых, желтых газетных листов.
Вихрь впитывал людскую речь. Он испытывал острое чувство счастья, слушая голоса людей. Он не должен был никому и ничего отвечать. Каждый ответ в гестапо дорого стоил ему. Ответ должен быть быстрым, непринужденным и правдивым настолько, чтобы при возможной проверке оставался путь для двоетолкования. Ночью после допросов он не мог спать, потому что заново «прокручивал» в памяти это свое «кино». Он вспоминал каждую интонацию шефа, он вспоминал, в какой последовательности они задавали ему вопросы, что он им отвечал, где были паузы, какие ответы могли оказаться после анализа поводом к новым вопросам. Он отмечал для себя, какой круг вопросов они еще не затрагивали, прикидывал, что их должно интересовать в первую очередь, и готовил приблизительные легенды для наиболее вероятных ситуаций.
Слепец толкнул Вихря в бок.
Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень держал в руках кульки с кормом для голубей.