«Коля», он же Гришанчиков
Он жил в лагере для лиц, эвакуировавшихся от большевистского террора. Он, пожалуй, дольше остальных ходил вокруг места приземления: сначала маленькими кругами, а потом все большими и большими, но безрезультатно. Никаких следов товарищей он не обнаружил.
Под утро Коля вышел на проселок. Возле развилки стояла маленькая часовенка. На чисто побеленной стене был прибит большой коричневый крест. На кресте был распят Христос. Художник тщательно нарисовал на белом теле Христа капельки крови в тех местах, где его руки и ноги были пробиты гвоздями. Над входом в крохотную часовенку висела фотография пресвятой девы Марии: детское лицо, громадные глаза и тонкие пальцы прижаты к груди, словно при молитве.
На полочке, под крестом, стоял стакан. В стакане догорала свечка. Пламя ее в рассветных сумерках было зыбким и тревожным.
«Заграница, — вдруг подумал Коля. — Я за границей. Как мы смотрели на Ваську, когда он приехал с родителями из-за границы! Он приехал из Польши в тридцать восьмом. Смешно: он сочинял небылицы, а мы ему верили. Он говорил, что купался в гуттаперчевом море. Можно плавать, даже если не умеешь. «Вода, — говорил Васька, — держит. Специальная, американская вода». Мы его даже не били, потому что он был за границей».
Коля вздрогнул, услыхав за спиной кашель. Обернулся. В дверях стояла старуха. Она прикрывала рукой большую, только что зажженную свечу.
— Доброе утро, пани, — сказал Коля.
— Доброе утро, пан, доброе утро.
Старуха выбросила огарок из стаканчика, что стоял под распятием, и укрепила в нем новую свечу, покапав стеарином на донышко. Ветер лизнул пламя, оно взметнулось, хлопнуло раза два и исчезло. Коля достал зажигалку, высек огонь, зажег фитиль.
— Благодарю пана.
— Не стоит благодарности.
— Пан не поляк?
— Я русский.
— Это чувствуется по вашему выговору. Вы что, из лагеря в Медовых Пришлицах?
— Нет. А какой там лагерь?
— Там живут те русские, которые ушли с немцами. Туда каждый день приходит много людей.
— А мне сказали, что этот лагерь под Рыбной...
— Пану сказали неверно.
— Вы не покажете, как туда идти?
— Покажу, отчего же не показать, — ответила старуха и опустилась на колени перед распятием. Она молилась тихо, произнося неслышные, быстрые слова одними губами. Порой она замолкала, упиралась руками в пол и склонялась в низких поклонах.
Коля смотрел на старуху и вспоминал бабушку, мамину тетю. Она была верующей, и Коля очень стыдился этого. Однажды у бабушки упала ее старенькая красная сумочка, в которой она носила деньги, когда ходила за покупками. Из сумки выскочило медное квадратное распятие. Коля засмеялся, схватил с пола распятие и стал дразнить бабушку, а после зашвырнул распятие в угол, под шкаф. Бабушка заплакала, а двоюродный брат мамы, дядя Семен, войдя в комнату в гимнастерке, без портупеи — он только вышел из ванной, — ударил Колю по шее. Было не больно, но очень обидно. Лицо Семена потемнело, он сказал:
— Это — свинство. Не смей издеваться над человеком, понял?
— Она верующая! — заплакал мальчик. Тогда ему было двенадцать лет, и он был не безликим «Колей» или «Андреем Гришанчиковым». Он был Сашенькой, баловнем дома, и его никто ни разу не ударял: ни мать, ни дядя Семен, пока он жил у них, ни бабушка. — Она верующая! — кричал он, заливаясь слезами. — Поповка! А я пионер! А она верующая!
— Я тоже верующий, — сказал дядя Семен. — Я в свое, она в свое.
Уже много позже он рассказал Коле про то, как в первые годы революции они брали дохлых кошек и бросали их в окна холодной церкви, где молились старики и старухи, вымаливая у своего бога победу красным — своим детям-безбожникам. У одной бабки случился разрыв сердца, когда в нее попали дохлой кошкой, а у нее на руках было четверо малышей: мать умерла от голода, а отец был красным командиром у Блюхера.
Старуха поднялась с колен и сказала:
— Пойдемте, я покажу вам, как добраться до Медовых Пришлиц.
Коля достал из кармана пачку немецких галет и сказал:
— Вот, мамаша, возьмите. Внукам.
— Спасибо, пан, — ответила старуха, — но мы не едим немецкого...
Они шли со старухой по дороге, которая вилась среди полей. Вдали, на юге, громоздились Карпаты. Горы были в сиреневой утренней дымке. Когда Коля и старуха поднимались на холмы, распахивался громадный обзор: места были красивые, холмистые, поля разрывались синими лесами, торчали островерхие крыши костелов, они казались игрушечными, видно их было за многие километры, потому что воздух был прозрачен, как вода ранним утром в маленьких речушках с песчаным дном: каждую песчинку видно, словно под микроскопом. Только иногда налетит ветер, тронет воду, замутит ее, песчинки исчезнут, останется желтая масса песка. А потом вдруг настанет тишина, ветер улетит вверх, и снова песчинка отлична от песчинки — лежи себе и рассматривай их. Так и сейчас: иногда налетал ветер, гнал быстрые серые облака, крыши костелов скрывались, но ненадолго. Были видны красные черепичные крыши домиков. Курились дымки. Голосили петухи. Шло утро.