— Большевики такие страшные, что пан бежит от них? — спросила старуха.
— Я ищу свою невесту. Она ушла с родителями. Все уходили, и они ушли.
Старуха взглянула на Колю и сказала:
— Пан знает, что у него порван пиджак на спине?
— Знаю, — ответил Коля, хотя он не знал про это — видимо, порвал в лесу.
— Немцы любят опрятных панов, — сказала старуха и внимательно посмотрела на Колю.
— Я тоже люблю опрятность, — ответил он. — Приду туда и зашью.
От дороги отходила тропинка к маленькому домику, стоявшему возле леса.
— Мне сюда, — сказала старуха. — До свидания, пан.
— Всего хорошего. Спасибо, пани. Вы что, специально носили свечу в часовенку?
— Нет, я шла из Кракова, там в тюрьме мой сын.
— За что ж его?
— За разное, — ответила старуха. — У него были друзья... А после они стали партизанами...
— Если хотите, я могу прийти вам помочь по хозяйству, — сказал Коля. — Отсюда недалеко до лагеря?
— Километров пять. Не беспокойтесь. У меня два внука, мы управляемся. А пиджак зашейте, немцы не любят тех, кто неопрятно одет.
В Медовых Пришлицах Колю допрашивал старый немец в мятой армейской форме. Он мотал его часа четыре. Потом заставил писать подробное изложение своей истории. Забрал его аусвайс и посадил в маленькую комнатушку без окон. Запер дверь на французский замок и выключил свет. Коля сидел в полной темноте и анализировал сегодняшний день.
Коля знал про лагеря, в которых группировались те, кто уходил с немцами. Такие лагеря стали организовываться недавно — месяца три-четыре назад — и поэтому не успели обрасти немецкой пунктуальной тщательностью; текучесть в таких лагерях была громадной, лагерный персонал не особенно квалифицированный, потому что в основном сюда, в такие лагеря, стекались люди, верные фашистам: полицаи, служащие бургомистратов, торговцы. Проверка носила характер поверхностный: немцы не успевали толком заниматься явными врагами, не то что прислужниками.
Коля рассчитал, что со своими документами он наверняка должен пройти проверку. После проверки он рассчитывал получить от немцев направление на работу. А это очень важно для разведчика. По материалам он знал, что людей, прошедших такие лагеря, направляли в основном на строительство оборонительных сооружений, без конвоя и со свободным жительством у цивильных граждан.
«Конечно, элемент риска во всем этом есть, — думал Коля, поглаживая свои колени, — но это риск разумный. Во всяком случае, более разумный, чем торчать в Рыбне на площади возле костела или ночевать в лесу. Я играю ва-банк, но у меня козырная карта, и я знаю психологию моего противника в такой ситуации».
В темноте трудно уследить за временем. Кажется, что оно ползет медленно, как старая кляча. Сначала в кромешной темноте хочется двигаться, а после исподволь находит на человека медленное оцепенение, остро чувствуется усталость, а после начинает клонить в сон, но сон не идет, и человек барахтается в тягучей дреме. Все в нем обнажено, он слышит какие-то шорохи, потом начинаются слуховые галлюцинации, а потом ему видятся светлые полоски, и он думает, что в щели пробивается свет, а на самом деле это так звенит в глазах темнота; она звенящая, эта полная темнота, положенная на гулкую, напряженную тишину.
«А может быть, стоило все же подождать два дня, а потом идти на встречу к костелу? — думал Коля. — Но это слишком безынициативное решение. С моим польским языком было бы глупо два дня околачиваться по здешним местам без связи. А сидеть в лесу значило бы попусту переводить время. А так я использовал шанс. Он обязан быть моим, этот шанс. Все за меня. И нечего психовать. Это все из-за темноты. Надо думать о том, как жить дальше. И все. Нечего пугать самого себя, это глупо. Разведчика губит не риск и не случай. Разведчика может погубить страх».
Его продержали в темной комнате, как ему казалось, часов десять, не меньше. Он ошибся. Он просидел там двенадцать часов. Старик офицер, тот, что его допрашивал, сказал: