— Теперь идите в барак, можете спать. Мы проверяем ваши документы. Ничего не поделаешь: война есть война.
— А я не в претензии, — сказал Коля, — только обидно: как с врагом обращаетесь. У меня от темноты глаза разболелись.
— Ничего... Ничего... Идите в барак, завтра все решится... Часовой, отведите этого господина в зону.
Часовой довел Колю до колючей проволоки, а там пустил его одного.
Когда Коля шел через темный двор к бараку, над входом в который горел синий фонарик, кто-то вышел из другого барака, стоявшего в торец с тем, куда шел Коля. На крыльце, возле синей лампочки, Коля остановился, чтобы закурить. И вдруг он услышал чей-то тихий, до ужаса знакомый голос:
— Санька!
Коля врос в крыльцо, спрятал в карман зажигалку и, не оборачиваясь, пошел в барак.
— Сашка, — негромко повторил голос из темноты. — Ты что, с ума сошел?
К Коле подошел человек — молодой еще, но с сединой в волосах. Коля лениво глянул на человека и судорожно сглотнул комок в горле: перед ним стоял Степан Богданов, его московский друг из тридцать седьмой квартиры.
«Аня»
Она добралась в Рыбну на третий день, под вечер. Аня вываляла в дорожной пыли свою шерстяную кофту, испачкала грязью лицо и, согнувшись, как больная, пуская слюни — к блаженным немцы не приставали, — медленно прошла через большое село: сначала кружным путем, по окраинным улочкам, а после через центр, мимо костела, двухэтажного каменного дома сельской управы, мимо большого магазина и нескольких указателей, укрепленных на площади. Синие стрелки показывали расстояния до Кракова и Закопане.
Аня вышла из Рыбны и двинулась через перелесок на юго-восток — к гряде карпатских лесов. Она решила переночевать в лесу, неподалеку от Рыбны, чтобы послезавтра идти на площадь перед костелом: ждать Вихря или самой пытаться выйти на связь с Мухой, — выхода не было, центр ждал радиосеанса.
Она сошла с дороги и через скошенное желто-коричневое поле двинулась к опушке частого леса; среди берез торчали сосны и лиственницы. Лес был красивым: листва звонко трепыхалась при дуновении ветра с полей; в глубине леса кукушка отсчитывала годы чьей-то жизни; ручей, спрятанный в разросшемся кустарнике, бормотал свою быструю и невнятную речь.
Аня отошла от опушки на полкилометра и решила остаться на ночлег, но затем прошла еще с полкилометра — огонь костра может быть виден с дороги; а уж в глубине леса можно развести большой огонь, и греться возле него всю ночь, и вскипятить воды в маленьком немецком котелке, а потом развести в нем концентрат и сделать венгерский гуляш. Аня однажды ела этот гуляш — с сушеной морковью, черным перцем и кусочками вяленого мяса. Он был очень вкусным. Почти как похлебка, которую в тайге варил отец, когда Аня приезжала к нему на каникулы из Тайшета. Только отец резал большие куски вяленого мяса и бросал в котел несколько сушеных морковин, а не десять — двадцать стружек, как было в венгерском трофейном концентрате.
Капитан Высоковский два раза угощал Аню этим венгерским гуляшом и уговаривал ее выпить спирта, но Аня не хотела пить спирт, потому что в тайге несколько раз пила его с геологами и у нее до сих пор, когда заговаривали о спирте, появлялся во рту сухой, ржавый вкус.
— Я бы вина выпила, — говорила Аня красивому капитану с иссиня-черными глазами, — вино хоть сладкое, а это гадость.
— Лапочка моя, — смеялся капитан, выпивая свой стакан, — сладким вином вас будет поить муж после победы. Спирт — в порядке изначальной интриги.
Выросшая в тайге, среди сильных, добрых мужиков, Аня научилась понимать людей сразу, с первого часа. Там, где она росла, иначе было нельзя. Там надо было сразу определять, можно с этим человеком идти через зимнюю тайгу за десять километров на артемовские рудники — кино смотреть — или нельзя. Тайгу всяк любит, да не каждый выдержит — даже десять километров.
Ане было занятно, когда красавец капитан говорил с ней заумными, многозначительными фразами. Аня прекрасно понимала, чего он хотел, и ей было смешно, что он так издалека начинает осаду. Ей это было так же смешно, когда впервые в тайге, в поисковой партии к ней, семнадцатилетней девчонке, полез геолог из Красноярска. Аня поначалу, когда он обнимал ее, смеялась, а потом ей все это надоело, она оттолкнула геолога, взяла полено, лежавшее возле печки, и сказала:
— Сейчас как врежу по кумполу!
Ей казалось странным, когда ее подруги, влюбленные в ребят, не позволяли им себя целовать.
«Глупо, — думала тогда Аня, — зачем так? Когда любишь, нельзя кокетничать. Ведь кокетничают только с нелюбимыми или если дело какое».