Галнци, некий барончик не понял иронии и гордо кивнул:
— О да, я всех здесь знаю! Вот, смотрите, графиня Дальмн. Шея, как принято говорить, лебединая. Хотя, на мой вкус, длинная шея у женщины — это недостаток. Сейчас я вам покажу графиню Хотек. Венера!
— Немки… — пренебрежительно бросил Богдан. — Видывал я красавиц и лучше.
— Но здесь есть и мадьярки!
— Все равно…
Обиженный барончик отошел. И Богдан мог теперь отправиться на пояски Марии Беатриче.
Тут начались танцы. К большому удовлетворению Богдана, оркестр заиграл полонез. Юноша видел поляков, выделявшихся величественными движениями, и их дам-полек, казавшихся княгинями. Вскоре он увидел и Марию Беатриче. Она танцевала с каким-то сановником. И ее глаза, большие, открытые, слегка печальные и удивленные, словно глаза пришедшей в игрушечный магазин девочки, остановились на Богдане. Должно быть, он столь неотрывно и восторженно смотрел на нее, что на губах Марин Беатриче мелькнула мимолетная улыбка.
И волна танца пронесла ее мимо, словно белое перышко по глади реки.
Во второй раз Богдан увидел ее в паре с незнакомым венгерским магнатом в пышном национальном костюме. Когда они были уже близко, Богдан отломил с куста туберозы усыпанную белыми цветами веточку. Сердце колотилось, ему на хватало воздуха.
Беатриче и ее кавалер поравнялись с ним. Михоровским грациозным, изящным движением бросил цветущую веточку под ноги девушки.
Она и не заметила этого. Ее изящная туфелька мимоходом наступила на стебель, и кавалер увлек Марию Беатриче прочь.
Отброшенная ее подолом, веточка отлетела на середину зала.
Влюбленный Богдан подскочил, поднял ее и, коснувшись губами, спрятал под фрак.
Больше он ничего не видел и не слышал вокруг. Роскошь нарядов и нескончаемые разговоры перестали его интересовать.
— Император уходит, — сказал кто-то рядом.
И больше Богдан в этот вечер не видел эрцгерцогини.
XLI
Туманное осеннее утро окутало венские улицы. Над Бургом повисла паутина рассветной мглы. Грозно, словно бы отяжелело вздымались стены императорской резиденции.
Михоровский расхаживал неподалеку от дворца, взгляд его был прикован к окнам, юноша погрузился в грезы, пытаясь угадать, за каким из окон стоит о. на.
Порой он спохватывался:
— Да что я тут делаю?
Но уйти был не в силах.
Он увидел малолетнего разносчика газет. Оборванец с пачкой газет под мышкой заворожено замер, с приоткрытым ртом уставясь на дворец. Богдан усмехнулся, представив, что думает о великолепии дворца этот уличный оборвыш. Мальчишка смотрел на Бург, словно на восьмое чудо света, на нечто заведомо недосягаемое, смотрел почти набожно.
И вдруг Богдан ощутил мучительный укол в сердце:
— Да ведь и я — такой же оборвыш!
И его мысли уже не в силах были миновать этот подводный камень:
— Да, это я! Что ты здесь делаешь, нищий юнец? Зачем отправился на бал? Этот мир давно уже стал для тебя сном, ты наемный работник, так наберись же смелости и гордости распрощаться с высшим светом! Что ты делаешь под ее окнами? Тебе здесь не место…
Он словно попал под холодный ливень. Гордость и злость понесли болезненную рану.
— Боже, что я тут делаю?!
Тоскующая душа умоляла о любви и жалости, но трезвый рассудок сознавал беспочвенность надежд. Чувство долга властно напомнило о себе:
— Ты приехал сюда учиться, за тебя платят деньги, а ты пустился в увеселения?!
Гордость вызвала перед его мысленным взором зрелище совершенно разоренного Черчина, погрязшую в нищете мать, свое собственное унижение, предстоящее будущее — милостыня дяди-майората, нужда, отчаяние…
Но сладкие надежды искушали.
Богдан стоял перед Бургом, как пьяный, не в силах изгнать из сердца ни гордости, ни искушения.
Но призрак разоренного Черчина победил.
Михоровский решительным шагом двинулся прочь.
И увидел, как мальчишка-газетчик бежит изо всех сил, теряя газету за газетой.
Богдан обернулся.
Часовой в воротах держал винтовку «на караул».
Выехал открытый экипаж. В нем сидели император и Мария Беатриче.
Юноша застыл.
Прохожие обнажили головы и расклянялись с монархом.
Богдан встретил взгляд эрцгерцогини — холодный, равнодушный, каким она смотрела и на часового в воротах. Придя в себя, юноша увидел, что экипаж уже далеко.
— Она не узнала меня!
Злой смех уязвленной гордости вырвался из его груди.
— Так тебе и надо, осел! — процедил Богдан сквозь зубы.
И тут же ощутил облегчение, словно очнулся от кошмара, заново возродившись к жизни, и направился прочь.