Но вот из блаженной сей грезы явилась явь — в ночном остроконечном колпаке, подвязанной пестрою ленточкой, в очках на рдеющем рьяно носу, в японском цветистом шлафроке и с обнаженною шпагой в руке; конечно же, то был разбуженный полуночною суматохой Кузен. «Дорогой мой кузен, — обратился он к Майоратс-херру, — вы ли это, или беспокойный ваш дух?» — «Дух, — отозвался Майоратс-херр смущенно, — потому как сам я и представить себе не могу, каким таким образом оказался вдруг здесь, в окружении сонмищ ангельских». — «Шли бы вы лучше обратно, в комнату, — сказал ему на это Кузен, — а не то перепугаете мне всех голубей окончательно, и они не станут высиживать яйца; индюки внизу переполошились тоже, вы ведь и там, должно быть, успели уже побывать. Но слава Богу, что это вы, всего-навсего, а я-то уж перепугался, думал, вор забрался к нам с Юденгассе и бегает вверх-вниз по лестнице. Да, кстати, любезный мой кузен, а не лунатик ли вы часом? Мне приходилось лечить лунатиков…» — Он говорил, а сам подталкивал Майоратс-херра вниз по лестнице, к дверям комнаты. Тот, однако, принялся объяснять ему все по порядку; с бедняжкою Эстер, мол, случился припадок, судороги, а она там совсем одна, вот он и бросился к ней на помощь, но перепутал, к несчастью, каким-то образом двери. «К счастью, к счастью, — тут же вскричал Кузен, — окажись дверь на Юденгассе открыта, вам бы не избежать скандала, а то и чего похуже.» Зайдя в комнату, Майоратс-херр бросился тотчас к окну и сказал: «Она, кажется задремала, припадок миновал.» Но Лейтенант рассказывал себе дальше: «Видели бы вы свою Эстер с год назад, вот это была красавица; у нее был роман с сыном одного моего, так сказать, полкового товарища, мальчик служил здесь в драгунах. С тех пор как отец его погиб в перестрелке — а они бывают зачастую куда опаснее больших сражений — мальчик стал для матери своей единственной отрадой в жизни. Матушка его при мне, помнится: шила ему как раз сорочку, последнюю уже, перед самой отправкой; откуда ей было знать, что в этой-то сорочке он и умрет? А мальчишка был сорванец; видели бы вы только, как он ездил верхом, вечно выкинет какой-нибудь фортель, прямо на улице, ему и дела не было, что по улицам люди ходят. Короче, влюбился он в красотку нашу Эстер, она в него, и принялся он, голубчик, ходить к ней по вечерам. С евреями, спаси их, Господи, в городе обращаются, конечно, дурно, но зато уж и они, надо вам сказать, в своем квартале по вечерам христианам спуску не дают; вот они на драгуна нашего и насели — с Фасти во главе, она тогда едва его не задушила вовсе. Дело предали огласке, господа офицеры не возжелали более служить с юным фенрихом в одном полку. Он и прибежал ко мне, больше-то ему тут идти было не к кому. Я ему сказал: „Ну, что же, делать нечего: пойди да застрелись“. А он возьми, да и пойми меня буквально, пошел и в тот же вечер застрелился. Вот, доложу вам, выпала мне работенка — сообщить об этом матери; я, конечно, приукрасил все, как мог. А Эстер с тех пор, что ни вечер, в один и тот же час, чудится пистолетный выстрел — никто, кроме нее, конечно же, и близко ничего не слышит — и тут в нее словно бес вселяется, говорит, говорит, говорит, потом плясать вдруг примется, просто черт знает что; домашние уж и не вмешиваются, да и побаиваются они ее». Пораженный историей этой, рассказанной столь хладнокровно, Майоратс-херр воскликнул: «Какие пропасти разделяют несчастное человечество, тоскующее вечно по единству, как по утраченному раю! Как велико должно быть назначение, для которого возводится такой фундамент, приносятся такие жертвы; простые истории эти — в них истинность и сила тех чудес, на коих держится священная история. Господи, да все священные истории, ведь все они истинны, священные истории всех народов!» Потом, чуть помедлив спросил: «Неужто Фасти и впрямь ангел смерти? Мне говорили, она вытягивает из умирающих последние капли жизни». — «Если бы и так, — ответствовал Кузен, — значит делает она благое дело, потому как не дает евреям хоронить людей живыми, у них ведь есть дурацкий такой порядок, по которому покойника выносят из дому не далее чем через три часа после смерти». Один знакомый врач будто бы рассказал Кузену по секрету, как ему пришлось чуть не силой отбивать у родственников одного эпилептика, беднягу едва не схоронили, приняв за мертвого — так и задохнулся бы в могиле. «Родственники так причитали, так суетились, так вздыхали — мертвого, мол, все одно не воскресишь, что он понял: они только и ждут, чтобы он ушел; он остался: и эпилептика того воскресил, так сказать, из мертвых. Покойник очень был ему впоследствии благодарен. Власти непременно должны заняться этим и запретить столь скорое предание тел земле. Однако, давайте же поговорим о предметах более приятных, — продолжил Кузен. — Я не знаю, как мне и благодарить вас, вы столько сделали для меня сегодня. Моя возлюбленная, моя обожаемая Хоф-дама, которая тридцать лет отказывала мне, согласна, слышите, согласна даровать мне руку и сердце, при условии, что я усыновлю вас, и вы останетесь с нами жить на правах любимого сына, и скрасите тяготы преклонных наших лет. И теперь, дорогой мой кузен, когда все заботы и нужды ваши вместе с должностью, так сказать, управляющего майоратом, перешли в мои руки — а я из опыта общения с вами давно уже понял, что мыслите вы для мира сего чересчур абстрактно — я даю вам слово стать не просто опекуном вашим, но и, если хотите, отцом».